Финалисты поэтического конкурса. Часть 3

Как-то всё оно – будто Сим-Сити внутри монитора:
тут разметка подстёрлась, тут двое с кравчучкой бегут…
Приснопамятный город пока ещё призрачно дорог
утомлённому сердцу с нехилой нагрузкой на жгут.
Пусть бегут – подожду. Третья – это не та передача,
что нервирует Лялю и Мулю, кокоток коряча.

Загорается нижняя секция серой трёхглазки.
Магнитола аккордом единственной песни Веласкес
атакует каналы несдержанной порцией мучо –
и объёмным рисунком дрожащая кажется туча:
груда ваты в чернилах да несколько прядей отрепья.
Лупит дождь, а опасности нет: у меня снова третья,
а за городом будет четвёртая – словом, в плену я
у железа, что мчится, упорно таможни минуя.

Видел баловней бала, глотающих счастье без хлеба?
Вот таков я сейчас. Конкуренты ушли в перегной.
Подле белых бортов караван тихоходных учебок
отстаёт всё быстрее и виснет в дыре временной.
Нет лишь чувства, что эти сигналы банальных манёвров
воронкам и летящим пожаркам я сам подаю!..
Не с былинных гонцов, видно, был я природой малёван:
если б только был неуд – а то ведь и необоюд!

Переход в левый ряд, поворот – всё на автопилоте,
и змея неуверенности партизаном крадётся под локти.

Эпопея, о коей мечтал, озорует сама,
и её доказать – как дочернюю лемму Ферма
пассажирке соседнего шпурбуса… Что я, в Берлине?
То-то почерк не тот у продольных разметочных линий.
И условным друзьям, что замутят пикник на леваде,
всё равно, кто к ним ехал столь слаженно – я или Вадик,
а из тех, кому впредь я давал пассажирское слово,
две последних швеи отравились в советской столовой.

Поле минное, аэропорт с волокитой багажной –
и они не хотят вспоминать о трёхглазке погасшей.

Краснеет жимолостный ряд.
Бульоны в венах не бурлят.
Видать, пора зверюге чахлому на склад
пробитых лодок, ржавых мин –
авось хоть там кошачий тмин
внесёт в окрестный город новый витамин.

Спешат на громкие дела
дельцы юнее мал мала,
готовы к дракам за количество бабла,
а тут извечно пуст карман,
однако даже Перельман
среди коллег своих не шудра, но брахман.

Походки лёгкой больше нет.
Асфальт катками перегрет,
но не попишешь ничего: то в комитет,
то на центральный стадион
по делу логова мадонн
плетутся ноги под заброшенный уклон.

Был парень – стал диванный червь.
Обои в дымчатой парче
уже не те, что при проворном циркаче;
лишь дальний путь – шестёрка треф –
в декоре мамонтовых древ
манит, нимало за мой век не постарев.

Всё больше крепких паутин
в углах ведических картин.
Убрать бы в доме – что ты! Сплю, как ламантин…
Мне клумбу косят на венок –
а всё решил один пинок
от скомороха в самый важный позвонок.

Рыжеет дуб под птичью трель
на всю оставшуюся мель
злосчастных тридевяти высохших земель.
Пусть громыхает Божья месть
над всем, что шавка может съесть,
а мне с таким раскладом дел пора знать честь.

Смастерил бы мне к лету какую-нибудь лупоглазую
с восьмитактным движком для своих экспедиторских нужд! –
размышлял я, склоняя Творца падежами развязными,
словно главную шишку в ряду кабинетных чинуш.
А она на меня из соседней жаровни таращилась,
где теплица была, где мичуринец свёклу выращивал
на электрогирлянде… В те дни пионерской возни
вся мечта ограничивалась белизной простыни.

Без меня ей дорога была поперёк радиатора.
Поначалу терпела она кривобокий вольер,
но однажды – когда я всё понял – с утра, в полдевятого
прокусил колесо ей от скуки один двортерьер.
Оседала машинка, едва отличаясь от пряника.
Ей бы рулик – да в резвы ладошки, да с ветром, да пряменько…
Попадались одни браконьеры. Отдать им свой старт
означало усохнуть от немагазинных растрат.

Холоднее и призрачнее с уменьшением клиренса
становилась игрушка подвально-складских чертенят.
Одноклассники обзавелись кто чем может. Я кинулся –
пауки доедают резину и что-то бубнят.
Беспристрастный Творец тупо съехал с профессии плотника,
резюмируя: ты не узрел, мол, приличного клопика!
Вроде юмор ему не присущ, но от фраерских хохм
забывается капля хорошего в вечном плохом.

Обвалился вольер, штукатурка беззвучно осыпалась,
вздох последний исторгла подвеска, убитая в хлам,
и приснились машинке края, где как воздух – незыблемость
пионерского правила «радость и боль – пополам».
Тихий кемпинг под Харьковом, пункт автосервиса в Нальчике…
А потом за стеклом и железом пришли коммунальщики.
Грохот слышали? Чистенький виден в окошке газон.
Только долг мой теперь – досмотреть экспедиторский сон.

Тринадцать на пять – полуюбилей,
артрит и отложение солей.
Ешь, что тебе оставят на столе,
и, равнодушно нацепив обноски,
возрадуйся, что, ходишь по земле,
а не в краях, где Бродский.

«Но гибок ум, и глаз пока остёр,
и дров хватает поддержать костёр», –
в наивный лепет, мол, ещё не вечер,
на этот раз поверил режиссёр,
бал не свернул, хотя убавил свечи.

И значит, страх поглубже спрячь внутри,
на все болячки плюнь и разотри.
На улице прекрасная погода.
Санкт-Петербург, декабрь, дожди, плюс три.
Меж лысых ёлок и крутых витрин
шагаю гордо.

Запомнилась осень, в которой
я глухо торчал на мели.
С концами накрылась контора.
Ветра вдоль проспектов мели.

Неделю лило без антракта.
В домах отрубили тепло.
Заржавленный жэковский трактор
смотрел на меня сквозь стекло,

увязнув в расплывшемся дёрне.
Соплями измазав рукав,
пошел я на кухню и сдёрнул
решительно люстру с крюка.

Проверил, насколько он крепко
вмурованный. Хрен тебе: хрясь
куском штукатурки по репе…
Озвучил, что думал про власть,

строителям выдал по полной,
на дворниках выместил зло.
И только под утро вдруг понял,
что мне, наконец, повезло.

…постреливают иногда в степи.
Казаки добивают комиссаров.
Добыл трофей – Апухтина стихи,
валялись на земле в подсумке старом

с убитым рядом. Я его узнал:
провинциал, сходил с ума от Блока
и декламировал: «Весь мир – большой вокзал».
Вагон ему не тем подали боком.

Ещё цитирую: «…Ласкал губу губой (!),
стремясь сломать сопротивленье слабое».
Денщик Семён, щербатый рот, рябой,
на каждом хуторе находит бабу.

И в этом весь естественный отбор
венца творения по Дарвину и Ницше.
Вчера молился истово, чтоб Бог
оставил нам хоть маленькую нишу,

прекрасно понимая, nevermore.
В конвульсиях интеллигентских бьются…
На этом обрывается письмо
в запаснике музея революций.

По наблюдениям автора, сегодня родители
всё больше заменяют реальное общение
с детьми на общение по Скайпу…

Мы заехали в такую эпоху,
Где сменили ко всеобщему кайфу
Воспитание по доктору Споку
На общение по мистеру Скайпу.

Мы освоили такие этапы,
Где не видим ни проблемы, ни драмы
Ни в отсутствии присутствия папы,
Ни в присутствии отсутствия мамы.

Воспитание, известно, докука,
И сегодня эту жесткую пайку
Уступили без малейшего звука
Интернету и товарищу Скайпу.

И к чадящим без родителей чадам
Доставляются прямехонько на дом
Назидательные изображенья
Очень качественного разрешенья.

Паутиною объята планета,
У неё теперь девиз и эмблема:
«При наличии сети Интернета
Остальное всё уже не проблема!»

Это истинно эпохи свершенье!
Но присуще виртуальному кайфу,
Что кончается его притяженье
С завершением сеанса по Скайпу.

Звонче, песня, разлетайся и вейся!
Но о чём твои тревожные звуки? –
Не придумали ещё интерфейса
Совершеннее, чем мамины руки.

Всё начинается со звука тишины
В неосязаемой минуте предрассветной,
Когда и сумерки оттенков лишены,
И сны прозрачны, и уже бесцветны.
Та тишина так интригующе звучит
Что по-испански, что по-фински, что по-русски,
И наступает в завершение ночи
В оркестре дня момент перезагрузки.

Потом невидимый небесный дирижёр
Движеньем палочки рассеивает чары
И будит скрипочку, и это хорошо,
И хорошо, что это лишь начало.
Та пробуждает бормотание ручья,
Потом включается гобой – дыханье ветра,
И петухи, так жизнерадостно крича,
Тревожат нас за много километров.

И всё слышнее рокотание сердец,
И стук колёс, и чей-то зов: «Вернись в Сорренто!»,
И означает это всё, что, наконец,
Настала роль ударных инструментов.
А уважаемый небесный дирижёр
И рад убавить децибелы бы, да тщетно:
День пробудился и пошёл, пошёл, пошёл –
Звучит орган! Мажорное крещендо!

Вот так устроен этот сложный механизм,
Нерасчленяемый и этим уникальный.
Хотя и старенький, но не анахронизм,
А вариант шкатулки музыкальной.
Когда мы снами, как картечью, сражены
И мягко тают отгоревшие поленья –
Всё начинается со звука тишины,
С перезагрузки темы, с обнуленья…

Век живёшь, а не знаешь точно,
Словно мелкий какой школяр:
Совесть – линия или точка?
Честность – вектор или скаляр?

Жизнь подкидывает примеры,
Но не очень они ясны:
Каковы же валентность веры
Или радиус кривизны?

Не узнать из её тетрадок
Ни разгневанности вольтаж,
Ни порядочности порядок,
Ни озлобленности рН.

Всё так зыбко и неконкретно,
Лишь одно однозначно нам:
Благородство, увы, дискретно.
Непрерывны дурак и хам.

Ветер, вскормленный жирной блестящей листвой,
Неизбежно становится тучен, шумлив и нахален,
Он вдыхает, пьянея, глубинные запахи спален
И соцветий раскрывшихся тёмный тяжелый настой.
Эти примеси в воздухе как-то влияют на мозг,
Потому что обыденность вдруг обретает глубины,
И глупеешь при виде банально цветущей рябины
И в обёрточном мусоре видятся блёстки стрекоз.
А спускается вечер – великий гримёр-пилигрим,
Сочинитель лукавый пленительных фальсификаций,
Да ещё если рвутся повсюду гранаты акаций
Вряд ли кто-нибудь выйдет досрочно живым из игры.
Берегись! В каждом вдохе присутствует явный подвох,
Превращающий в тайну движенья твоей диафрагмы,
Ты увидишь внезапно – из логова лоз виноградных
За тобой наблюдает крылатый языческий бог.
Не уйдёшь от стрелы! Даже если в обнимку с травой,
С колотящимся сердцем, с глазами, смотрящими внутрь
Неизбежно случится в одно из сияющих утр
То, что было когда-то и что ещё будет с тобой.

Город щедро бросает ночные огни,
как червонцы – за ворот, за пазуху, в рот
чахлой девке весне, вознесённой над ним,
раздвигающей ноги, как створы ворот.
И горят её щеки ничуть не стыдом –
то стада поднимают туманный восток,
и пульсирует жилка под тающим льдом,
и вальсирует голубь, круша водосток.
Отъедайся, весна, на московских харчах!
Не видать нам другой в этот сумрачный год.
Полудикие – ждём, когда, гол и курчав,
из горящего лона возникнет Эрот.
Наши лица – осколки недужной зимы
оплывут, протекая сквозь рук решето.
Ничего, мы возьмём друг у друга взаймы,
чтобы только попасть в этот цирк Шапито.

Смотри! Летят пушинки сорных трав,
увидишь, только голову задрав
до хруста в позвонках. О ave, август!
О ave, грусть, рождённая травой,
а это расставанье с головой –
то Бахусом навеянная благость.

Держу прохладный шарик тишины
под языком и этим решены
соблазны задавания вопросов.

Всё так неясно, страшно и легко –
как будто в лавку шла за молоком,
а улетела дымом с папиросы.

Отмотала кинолента кадры,
Отмелькали на экране роли…
Время косит под блокбастер – как бы –
А по сути – лишь рекламный ролик!
Старый мир застрял в глубоком детстве,
Где-то мы, наверно, с ним похожи…
Это – результат побочных действий
Моего синдрома тонкой кожи!

Если ты меняешь юг на север,
Словно цвет, отбившийся от спектра,
Если жизнь канает под бестселлер,
Сжатый до рекламного проспекта,
Если вера – странница-блудница,
А душа – изгнанница вип-ложи,
Это – просто новая страница
Твоего синдрома тонкой кожи!

В свете повсеместного психоза
Боль весьма доходчива как школа –
Только предвкушение наркоза
Глушит ощущение укола!
Где-то ад – но мы ему не рады,
Где-то рай – но мы в него не вхожи…
Вот и все возможные расклады
Нашего синдрома тонкой кожи!

Тонкости сомнительная почесть –
Вечности разменная монета…
Верят миллиарды одиночеств,
Что для них вращается планета!
В скачках чумового ипподрома
Ямщики натягивают вожжи…
Никуда не деться от синдрома –
Общего синдрома тонкой кожи!…

Единственная жизнь
В единственном числе
Идёт, летит, бежит,
Петляя на метле,
Снимая жатвы жертв
С обугленной стопы –
Классический сюжет
По версии толпы!

Единственная жизнь –
Гремят колокола,
Цветные витражи,
Кривые зеркала…
В балладах о любви,
В балладах о судьбе
Все храмы – на крови,
Все ноши – по себе!

Единственная жизнь,
Нерукотворный плен,
Над пропастью во ржи,
А дальше – силь ву пле!
Прыжок через этаж,
Наивная игра…
Дешёвый эпатаж
Двуликого пера!

Единственная жизнь
В пассаже до минор
Надрывно дребезжит
Костяшкой домино…
Опальная молва
Разносит по дворам
Ненужные слова
Неважных телеграмм!

Единственная жизнь,
Меж точками – тире,
Усиленный режим
Грошовых кабаре…
Душа – то вверх, то вниз,
Ей хочется туда,
Где счастье без границ
Плюс рыбка из пруда!

Единственная жизнь –
На этом и стоим,
Спасаясь от чужих,
Стреляя по своим…
И лишь благая весть
Летит среди планет,
Что смысл – всё же есть,
А смерти – всё же нет!…

Здравствуй, небо –
Вот и свиделись вновь
В блёстках недо-
переваренных снов…
Звёздной пылью
Разметало пути,
В клочья крылья,
Но сказали – лети!
В жерле пушки –
День открытых дверей,
Время сушки
Вёсел и сухарей,
Время странствий
От стены до стены
В стильном танце
Двусторонней луны!

Здравствуй, небо –
Запиши барыши
Томной негой
Воспарившей души,
Царством света,
Где с другой стороны –
Все ответы,
Что уже не важны!
Их там хватит
На таких на троих –
Здесь не катит
Уходить при своих,
В этой шкуре
Только тем и везёт,
Кто рискует
И играет на всё!

Здравствуй, небо –
Мне назначен полёт,
Тот, кто не был,
Ни за что не поймёт
Страсть азарта
Сквозь миры напрямик…
Миг до старта –
Самый сказочный миг!
Влево-вправо
Я угли ворошу,
Верой-правдой
Отслужил парашют,
К чёрту позы –
Я согласен отдать
Волю ползать
За свободу летать!

Весна растворялась в кружении света.
Летела дворами в расстёгнутой куртке,
Влезала собакам в пустые желудки
И в них притворялась говяжьей котлетой.
Журчали от счастья желудки собачьи,
Ходили собаки счастливой походкой…
Легко управляя резиновой лодкой,
Гребли через лужу индейцы – Апачи.
Серьёзные войны, в руках бумеранги.
Текли по щекам акварельные краски…
Три кошки с плакатами: «Требуем ласки»,
Помойных котов разделяли на ранги.
Серьёзный мужчина, на облаке сидя,
Над городом пел несерьёзные песни.
Старушка не знала веселья, хоть тресни,
Брела по дорожке в задумчивом виде.
В ней было немного от знака вопроса,
Немного от послерождественской ёлки.
Весна каблучками прищёлкнула звонко,
Когда с ней столкнулась буквально нос к носу.
«Веселье – не самое глупое дело,
Ты, вижу, задорно смеёшься, без фальши,
Пора мне, пожалуй, на север, подальше», –
Моргнула старушка и вдаль улетела.
«Прощайте, Зима!», – зазвенела ручьями,
Весёлым дождём пробежала вприпрыжку,
Обняв неспокойное сердце мальчишки,
Сильнее заставила биться ночами…

Собака лежала на грязной проталине
Под серой трубой, уходящей в Австралию,
Где пьют кенгуру за собачее здравие,
Не зная, что зимы здесь плохо проварены.
Что кости в кастрюле до варки обглоданы,
Что в этих костях ни единого запаха.
Что лютый февраль вроде старого лабуха,
Не ценит желудок свой уксусно-содовый.
Глотает пургу, барабанит по клавишам.
Танцуйте и войте, скулите, пожалуйста.
Лежишь под трубой? На похмелье не жалуйся.
Ни крохи любви от судьбы не достанешь там.
А нужно ли? Жизнь полиняла каштаново
Внутри не стучало, не билось, не цокало,
Ушли донжуаны за свежими соками.
Смешно называть кобелей донжуанами,
Они бессердечны и злобны, как правило.
С чего это вдруг размечталось о нежности?
Собака лежала. В слепой неизбежности
К ней белым огнём приближалась Австралия.

Дерево видели напротив острова
В цветах разноцветных, в зелёных звёздах?
Вдыхали под ним соловьиный воздух?
Срывали плоды с него – тучки чёрствые?
Ели их, плакали, от счастья мучаясь,
Судьбу проклинали, скрывая маски?
Там каждая тучка – куличик паски,
Господнего тела кусочки лучшие!
Хочется к острову? Добро пожаловать!
Мечты обернутся фантомной былью,
Горячее сердце затянет стылью,
Холодное вспыхнет кострами-жалами.

Выдержишь, пустишь ли к себе за пазуху
Гостей нарисованных, чёрных в красном?
Судьба разлетится песочным пазлом,
Пойдёт по дорогам пустынной засухой.
Стерпишь ли ангела в погонах пристава?
Впитаешь смирение кротким сердцем?
Посмеешь душевный принять Освенцим?
Сломаешь гордыню молитвой истовой?
Люди, увы, не всевышнесортные,
Пойдём на плоту, ты посмотришь близко
Своими глазами на тех, кто в списках.
Живые – они, мы пред ними – мёртвые.

Во мне поселился дракон, размером с соседний дом,
с тремя головами и сломанным в драке крылом.
Течёт и пенится кровь из пасти его одной.
А из другой – валит дым, как от трубы выхлопной.

А третья – закрыта пасть, словно воды набрала.
Три пары глаз, осколки бутылочного стекла,
глядят на меня, каждая со своей стороны,
ведь три головы – это три мира и три войны!..

Я знаю, с утра подъём, и снова на бой с собой –
с драконом, размером с дом, а я ещё тот герой.
И сердце моё с мечом, как будто Иван Дурак,
удар за ударом – бьётся с монстром, и всё никак.

Но, только ночью, когда на помощь приходит сон –
огромный, как небоскрёб, дракон во мне побеждён.
А я делю его шкуру на множество равных частей
и помню – утро вечера мудреней. И честней…

Она была странной какой-то, будто из книжек Кинга.
По вечерам к ней приходил такой же чудной фламинго.
Она привыкла к их болтовне ни о чём.
А он клал голову на её худое плечо,
от удовольствия закатывая глаза,
пытался что-то ласковое сказать.
Но получалось обычное «курлы-мурлы»,
от которого плавился потолок и плыл.
И она гнала фламинго прочь. Короче,
пинком желала ему спокойной ночи.
Потом расчёсывала непокорные волосы,
садилась в метро и мчалась к Южному Полюсу.
К своему возлюбленному пингвину,
который был белым и чёрным наполовину.
Клала голову на его птичье плечо,
замирала, хотела чего-то ещё.
А пингвин улыбался ей во весь треугольный клюв.
Говорил, мол, напрасно, давно другую люблю.
И дарил невиданной красоты круглый жетон,
шёл с ней к метро, заводил в голубой вагон…
А дома ей снился фламинго, розовый, как заря.
Она во сне уже понимала, что ждёт его зря.
И утром принималась за спасительную работу.
Шила крылья из старой фаты и ещё чего-то
из прошлой жизни: обрывков чужих стихов,
детских праздников и просто забытых слов.
А за окном, невдалеке, на ветке раскидистого ореха
сидел фламинго, смотрел на ту, к которой уже не придёт,
и давился от смеха…

Не ухожу. И не грущу. Одна.
Окно. И поворот веретена.
В стране чудес ни правды нет, ни лжи –
есть дом, где этажи и этажи.
И я пряду для Ариадны нить –
людей по этажам переводить.
Творить. И чудеса в карманы класть.
Чтоб ни война, ни демоны, ни власть
на этажах моих не завелись.
Пряду льняную нить длиною в жизнь.

Утро и Море, – мир акварельный!..
Гаваней крики, рынков соблазны.
Блики на бивнях таранов галерных.
Разноязыки, разнообразны
люди и страсти.
Туда – без опаски,
разом шагнуть… Или просто всмотреться,
как примеряет гротескные маски
солнцем любимая древняя Греция.

Маститый ритор, седой и курчавый,
успешный в искусстве писать доносы,
клиента ждёт, опершись величаво
на свой резной кипарисовый посох…

Гроза и горе Пелопоннеса –
пират присматривает подругу…

Купец, спаливший во славу Гермеса
чужими руками чужую фелюгу,
нарядный, идущий смотреть дискобола,
во рту катающий косточку финика…

Ты сам, лицо опускающий долу
с кривой усмешкой старого киника…

Кулачный боец, напустивший лужицу
кровавой слюны и костного крошева,
с песка приподняться напрасно тужится…

Купивший девчонку-наложницу дёшево
поэт, скандирующий на агоре
напыщенный стих о гетере Лесбии…
…Ангел с глазами, таящими горечь,
ангел с меча пламенеющим лезвием…

Ночь над Элладой. Море мерцает.
В мире – ни зла, ни страха как будто…
Лодки, наполненные тунцами,
держат на север, к рыбацкой бухте.
Спящих рабов расслаблены спины,
спят винограда тёмные плети,
а на холме у храма Афины
между колоннами бродит ветер.
В дом проникая сквозь ставни неплотные,
трогает пламя в узорных плошках…

В комнате – две египетских кошки,
слуга, и в кресле – начальник сотни.
Он цедит сок, слугою налитый
из звонкой глины (стекла? фаянса?),
забыв Кирену, где смял гоплитов
и их убивал, как Ахилл – троянцев.
И он не помнит могильной глины
и мёртвых улиц с вороньим граем:
он слушает флейту младшего сына,
а мальчик играет, играет, играет…

Безвестный скульптор на козьих шкурах
лежит, насытившись девы стоном,
лежит и думает полусонно,
как завтра утром, в честь Эпикура
он будет зачатье статуи праздновать,
как будет, оставив горячую талию,
резцами из мрамора пальцы выпрастывать,
тянущие ремешок сандалии…

Три друга, поклонники Демокрита,
в прохладном саду под старой оливой
сидят на траве, холстиной покрытой,
беседой о сути мира счастливые.
Там сыр, и смоквы, и чаши трёхлетнего
в мудрой пропорции с горной водою…

Подсвеченный лунным великолепием,
пастух молоко вечернее доит.
В веревках мускулов руки смуглые,
он стар, ему шестьдесят без малого.
И лунное олово с медью углей
сплавляются в бронзу лица усталого.
Чуть-чуть иного рисунка, чем ныне,
Весы и Дракон, Береники Волосы…
…Тихо смеются ручьи в долине
и ангел, раскрывший Небо над полисом.

…Наряду с другими – и нашего брата-
поэта смущающий странностью голоса –
он когда-то был persona non grata,
но, возможно, был и посланцем Логоса.
Из статьи о нём, для многих – кумира,
(написанной до того, как его похоронят):
«Противостояние человека жёсткому миру
осмыслено в духе романтической иронии».
Уникальность этого эстетического факта
обусловлена неповторимостью автора.
Уберём же предвзятости катаракту
и оценим факт из ближайшего «завтра».
…Он звучит, привычному вопреки,
игнорируя нормы во многих случаях,
и порезаться можно на сколе строки,
и висят абордажные рифмы-крючья.
Он внедряется в память – и раной саднит,
он какой-то жестокий секрет постиг!..
…оставаясь при этом только одним
из бесчисленных срезов реальности.

…Далеко от Нью-Йорка и Сан-Диего,
и от прерий, затканных ковылём,
где в избытке снега – но только снега,
где скребёт о мели паковый лёд,
где и летом не щедро солнце к природе,
а зимой – лишь складчатые миражи –
…иногда отрешённым сознанием бродит
тот, который с бродяжьей фамилией жил,
той же нации, но не из тех людей,
что опять покупают в Намибии копи;
препаратор фразы, поэт-иудей,
безразличный к попыткам офсетных копий
со стилистики нобелевского лауреата,
равнодушный к всемирному «гран-мерси».

…Голубой бриллиант в девятьсот каратов
на канадском чёрном небе висит.
Льётся чёрная тьма из Большого Ковша,
сыплет с Млечной Тропы молоко сухое
в эту тьму, где неровно мерцает душа,
не нашедшая в жизни себе покоя.
И молчания песня – как долгий вой
над волнистым пространством сухого снега,
под луной, ледяным бессмертьем больной…
И алмазный шип – безумная Вега
умножается в блеске сионских звёзд,
(в мириадах кристаллов, готовых вспыхнуть).

Длятся тени, упавшие в полный рост,
длятся скалы, лиственницы и пихты,
из прорехи времени выпавший цент, –
длится миг между «будет» и «только что спето»,
и почти не заметен рашен-акцент
у равнин, облитых алмазным светом,
но отсюда ближе к цепочке дюн…

…Там такой же снег с таким же альбедо,
там он был – и был беззащитно-юн,
там живёт не забытая им обида –
только память, без доли телесного брутто –
неостывшим, давним, усталым горем…

…Ястребиный пух из Коннектикута
порошит из туч над Балтийским морем.

ИНОЙ АРДЖУНА
Апокриф
                                          Классическая «Бхагавадгита» гласит,
                                          что Кришна, разрешая сомнения Арджуны,
                                          приобщил его к сокровенным тайнам духа

…И Он воплотился, прекраснейший облик приняв,
со взглядом, который затмил бы любую зарницу.
И два легконогих, как лотосы – белых, коня
по ровному полю неспешно влекли колесницу.
И, мир проницая – от капли до каменных плит,
от градов небесных – до джунглей зелёного лона,
Всеведущий Кришна с печальным Арджуной стоит
о правую руку и с ним говорит благосклонно:

– Ты избран, Арджуна. Пока Я с тобою – внемли! –
замолкли ручьи, и затихло дыхание ветра,
и лист облетевший не может коснуться земли,
и замерло время на глади лугов Курукшетра…
Потомок властителей! Сталь и горящая медь
уже сопоставлены грозным велениям рока.
Но ради чего собираешься ты умереть?
От этого нет никому ни малейшего прока!

Ну, что из того, что сегодня с обеих сторон
готовятся к битве друзья и родные по крови?
Заметь, победитель стяжает и славу, и трон.
Твоим недеянием всех не спасти. Прекословя
судьбе – потеряешь. Ты видишь улыбку Мою,
Подателя истины и Сокрушителя злобы?
Забудь о невечном – и щедрым потоком пролью
всё то, что иначе по каплям тебе низошло бы.

Ты смел, ты отважнее прочих. А всё-таки знай,
что в этом сраженье, где вас уцелеет немного,
имеешь, чего никакая не купит казна:
тебя охраняет ладонь всемогущего Бога.
Я тот, Кто любовь и возмездие, милость и плеть,
Кто зиждет и движет светила, планеты и луны –
и Я говорю, что не нужно о них сожалеть.
Сражайся, Арджуна!

Зачем бы Я дал эту силу и гордую стать
и в плотную массу героев принудил стесниться?
Зачем бы Я луки напряг и заставил блистать
доспехи и сбруи, мечи, человечьи зеницы?
Щиты, колесницы и злая копейная ость –
одна только Майя, игра Всемогущего Гуру!
Направо – эбен, а напротив – слоновая кость…
Всего лишь фигуры, Арджуна, всего лишь фигуры.

Ведь только тела погребальные примут костры,
и жалость тебе не пристала, как дубу – омела.
Возвысившись духом, пойми непреложность Игры!
Ты кшатрий*, Арджуна, и делай суждённое дело!
О, лучший из лучников! Выбери верную цель!
Кому неизменно довлеет невежества гуна** –
достойны ли жертвы в твоём отрешённом лице?
Подумай, Арджуна!

А руки твои – да пребудут, как прежде, чисты.
Во грех не зачтутся колосья, что карма скосила.
Ты Свету угоден – и Света исполнишься ты.
И будет расти совершенная мудрая сила,
и будут радения с теми, кто веру куёт,
рассветы над Гангом и женщин горячие очи!
Ты станешь великим пандитом*** во имя Моё,
ты сможешь вести и учиться!..
И что же – не хочешь?..

Строптивый юнец… Не безумен ли, Мне вопреки
отвергший веление жизни и знания благо?..
…Сейчас зарычат барабаны, взметнутся клинки,
и жутко слоны затрубят, напоённые брагой!
Я лезвие вижу, что гибель тебе причинит –
и плоть затрепещет, и жилы порвутся, как струны…
Мой первый из первых, любимейший Мой ученик…
До встречи, Арджуна!
____

* Принадлежащий касте воинов
** Духовный принцип
*** Высокоучёный мистик

Что ты со мною делаешь,
что ты мне говоришь?
Слышишь, Париж?
Видишь, Париж?
Знаешь, Париж?

Все бродяги твои изысканно так просты,
словно есть у них дом где-то там неземной красоты.
О, как весело нам в нечистом твоём метро –
там играют «Бесаме мучо», танго, фокстрот…

Поднимусь на вечерний Монмартр и сяду под Сакре-Кер,
чтоб глядеть на твои огни, как в глаза – в упор.
Чтобы тайны твои ты разбалтывал мне налегке
на французском, арабском, бенгальском своем языке!

Ароматы твои буду помнить я долго, до…
тех пор, как состарюсь, как мой состарится дом.
Круассаны твои, «Шанели» твои, «Ферро»…
Даже вонь негритянской мочи в ветвистом твоём метро!

Буду помнить я площадь с веселым названьем Пигаль,
и как Элвиса Пресли старик из Нью-Йорка играл!
Там священные тени бродили – ты помнишь ли кто?
Кто стоял там в цилиндре и в сереньком летнем пальто?

Облака говорят на санскрите,
Облака говорят на латыни…
Говорите со мной, говорите!
Этот день был тяжёлый и длинный.

Облака надо мной проплывают
и словарь драгоценный роняют:
«агни», «веды», «поэта грекорум»
и рифмуют его с «романорум»…

Древний агни горит в наших жилах,
мимо стройная дэви проходит.
И в уме все слова колобродят:
Веды – ведьма, медведь, джива – живы…

Облака знают всё, всё видали:
древних ариев славу и горе,
древних греков дороги и дали,
древнеримских владений просторы.

Но к истокам припасть тянет снова,
что в санскрита живительной влаге.
Мама – мата, брат – братар, и слово
полыхает огнём на бумаге!

Он говорит: «Я давно одноклассников не видал,
мы так редко стали встречаться в последние 10 лет…»
Он говорит: «Я с Машкой ходил туда,
где “Гости из будущего” тогда давали концерт».
Я ему говорю, что рифм половодье меня
так захлёстывает, что только давай держись.
Творчество – это молитва, что жжёт посильней огня,
и это – моя стихия, мое проклятье и жизнь!
Он говорит: «Какие суки – вчера
вновь не пришли электрики, света в подъезде нет!».
Он говорит: «А предки мои с утра
желают бутылку водки и блок сигарет».
Я говорю: «Ведь этот роман, представь,
мне дали на пару дней, и я прочитала его.
И после него я стала верить в Христа,
и поняла, что есть на свете любовь!»
Он говорит: «Я жить без любви устал!»
И так ли мне важно, что еще скажет он?
Но, Боже, как он целует в губы (или в уста)!
Таков мой самый странный роман… таков
мой вечерний звон!

Довольно грязный небосвод. По-зимнему,
вдоль ветра, в профиль – люди и фасады;
портретов трёп, попробуй возрази ему;
жизнь возразила, но ему не надо.
Варшава варит митинг поминательный:
лавровый лист венков, букетов специи;
все люди – в именительном и дательном,
расходятся повспоминать, согреться.
И тротуар общественного траура
оставлен стыть: где розы, где гвоздика;
пустая тара наподобье Тауэра;
в подземке затерялась Эвридика.
Орфей – средь поездов, схвативших заживо
дыхание людское, торсы, плечи…
И по перрону пьяный лях похаживает,
слезится… Что ты плачешь, человече?

Проспекты, парки, сад в согбённой позе,
локтями порознь – точно на морозе
свело суставы; оспенный фасад,
за рябью снега, всё глядит назад,
как будто бы в тоннель, куда унёсся
горящий поезд, навалясь на оси.
Вся эта метафизика металла, –
все кадры окон без людей, – влетала
в трубу, как пневматическая почта;
вот хронос окончательного вычета.
Во тьму горизонтального колодца,
глаза раскрыв, летит локомотив,
тоннель трясётся и сейчас взорвётся,
чтобы раскрыть астральные пути.

Закрыв глаза, он слышать продолжал
подземный свист, сверчка, ночное пламя
планетной плазмы… Так его душа
прощалась с речью рек, с полями,
с земными звёздами вверху; он продолжал
улавливать помехи, как локатор:
что слышит смерть, то чуяла душа
на всех волнах эфира и покатых
холмах, чей – что ни взмах, то – шаг
в пространстве, от рассвета до заката.

Январский католический обряд.
Последняя позёмка, свечек ряд,
как многоточие во тьме. Горят.

В раю закрыто, но в аду ещё
свет не тушили, и ещё посуду
не убирали – вон белеет счёт
за сытый вечер, и тела повсюду.

В раю уже закрыто, но в аду,
куда – как мнилось – заглянул случайно,
посасывают сносную бурду,
покуривают, атмосфера чайной…

И вечный то ли жид, то ли грузин,
каких, куда ни плюнь, везде навалом,
рыдает среди прочих образин,
все – в стельку, атмосфера сеновала.

И кто-то, с нехорошим огоньком
в глазах, стоит у входа, попирая
здесь принятый устав, и ни о ком
не помнит, бросив ад не ради рая.

Сегодня снег с дождём… С ума сойти –
какое самобытное начало,
к тому ж декабрь… Отчётности с пути,
цидулки докладные; величаво
и не начать; но, с Богом, мы начнём…
Коктейль вертлявый этот тусклым днём
был взбит небесным миксером, а там
и подступила к окнам темнота.
Шантажнейшая музычка зимы,
с подскоками прохожих и пернатых,
се – слякоть, точно вышед из тюрьмы,
и дом на всё глядел, как губернатор
на голь и рвань; картинка неважнец
и звук туда же – трескот и свистец;
но любо нам представить в этот час
округу, даль, где ныне нету нас.

Проселок, лёс, Радищевский простор
(хотя, чего Радищевский, а Пушкин?),
рыдающий рыдван под косогор,
поля убиты и гнилы опушки;
да вот шлагбаум, как воздетая рука
от римлянина – ехай хоть в Европу;
Евразия завидно велика,
так велика, что поодбило жопу
и зубы растрясло… А мы сидим,
почти в тепле, почти в своей державе,
и сигарет отечественный дым,
и на столе подержанный Державин.
О, южная тлетворная зима!
О Боже, ты хоть это не замай!
И парных рифм и перекрестных рифм
спокойствие, их строгий логарифм.

Вообще, о ком тут речь и в чем здесь суть?
Навеяно, читатель, непогодой,
в спине болями, бисмарком в носу,
и нездоровый образ жизни, годы,
несовпаденье планов и судьбы
(как вспомнишь близких – всё одни гробы);
да мало ли чего, плохой коньяк…
А коль не понимаешь – сам дурак!
Но это – к слову, бросьте, мы не лучше:
стихи писать – не родину спасать
от клоунов с их логикой пластучей,
но это тоже, впрочем, словеса.
Настал декабрь, настал кретинский кризис.
Народы мрачно смотрят в катехизис,
в страницу для пометок, в пустоту,
и постигают жизни красоту.

Мейер, ты стар, но, пока живой,
крутится время со скрипом гончарного круга,
домик увит виноградной лозой,
тихо воркует жена-старуха,
ужин готовится в недрах убогой кухни.
Слепок небес – нереальная белосинь –
памятью сна
отпечатался на сетчатке…

– Мейер, кончается керосин.
Софа придёт, принесёт перчатки,
те, что просил.

– Ида, ты помнишь была весна,
мы среди вишен играли в прятки?

– Помню, конечно – ты был худой,
словно та лошадь, что воду возит.

– Точно… ещё торговал водой –
знатный у бабушки был колодец.
Думал, купить тебе пару роз…

– Тощую Сарочку щупая за колени.
Мейер, пусть Боря придёт в выходной,
лампочки в люстре гостиной сменит.
И темновато здесь, над столом,
может, купить нам ещё светильник?

Мейер смеётся:
– Ида, мне всё равно.
Не заводись, как пустой будильник,
рядом с тобой ведь и так светло.
___
*имя Мейер переводится с иврита как «дающий свет».

Что это плещется, там, внутри,
где затихают дневные звуки?
Мы с тобой – вольные рыбари,
сети плетём из своей разлуки,
прочность проверена тех сетей,
не пропускают ни боль, ни радость…
не миновавших семи страстей
жизнь заставляет принять, как данность,
скудный улов из прощальных фраз,
тяжесть вины и песок сомнений.
Больше крылом не коснётся нас
чайка отпущенных сновидений,
мы с тобой – вольные рыбари,
наши моря – без конца и края.

Что это плещется там, внутри?
Не говори, я всё помню, знаю.

Танцуй, Эсмеральда-жизнь, под бубен простого счастья,
пускай Квазимодо-смерть завистливо наблюдает.

Не нам понимать, кто за нас решает
прощать ли, прощаться иль ждать причастия,
поверить, проверить, понять, запомнить –
мы можем лишь впутаться в этот танец,
души приоткрыть уголок укромный,
в котором оливы и померанец,
святые и черти, вороны да голубицы,
мессия на белом осле выбирает город.

Но сколько же это ещё продлится?
Открыты ворота, со скрипом ворот
в засохший колодец спускает вёдра
и не зачерпнуть им ни капли влаги.

Пока на ветру полыхают флаги,
танцуй, Эсмеральда,
смотри, Квазимодо.

Опрокинуто небо в горячей степи,
Половецкое солнце висит на цепи,
Обжигая дыханием травы.
Но однажды украдкой, спугнув тишину,
Журавли, словно ангелы божьи, вспорхнут,
И крестом полетят православным.

Заиграет кимвалом разбуженный гром,
И пригоршни дождя, как богач серебро,
Разметает по сонной долине.
От мучительной спячки очнется земля,
Понесутся по свету псалмы ковыля
И дурманящий запах полыни.

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня. (Псалом 22:4)

Цвели сады, плыла по небу синь,
И всей планете было безразлично,
Что мать кричала «Бог, иже еси!»
На каменном полу,
у стен больничных.

Ей медсестра сказала: «Надо ждать.
Туда нельзя, мамаша, посторонним».
Она ждала, как может только мать.
Вонзала ногти в тонкие ладони.

А в этот миг рвалась из тела жизнь,
Сужался мир до сиплых междометий.
Бессильное врачебное «Молись!»
Казалось ей дыханьем злобной смерти.

И детский хрип за стенами, во мгле
На части разрывал её невольно.
Она молилась
Прямо на земле,
Под окнами,
Коленопреклоненно.

Под ребрами стучала гулко боль.
Ей помнится: вросла земля в колени.
А Бог ребёнка к жизни нес тропой,
Идущей из долины смертной тени.

Прикорнули кувшинки на водной задумчивой глади,
Не стрекочут кузнечики, спрятались осы в крапиву.
В пожелтевшей осоке, где квакают жабы в прохладе,
Притаилась русалка, взирая на мир сиротливо.
Рядом мельница. Раньше трудились здесь мудрые люди,
Пели песни, носили мешки ячменя и пшеницы.
Говорили, что солнце лежит на заоблачном блюде,
Что в соседнем лесу есть волшебные райские птицы.
Говорили, на окнах морозы рисуют картины,
И целебная сила томится в цветах молочая,
Что красавица-осень приходит на землю богиней.
…А ещё, что настанет война, обронили случайно.
И от слов этих вдруг потемнели их славные лица.
Зашумела тревожно листва на берёзах и клёнах.
И, себя осеняя крестом, люди стали молиться.
…А русалка была молодой и ещё несмышлёной.
Она знала лишь тихое небо и тёплую заводь,
Что приятно вьюны прикасаются к ней плавниками.
…А вдали облака дождевые летели на запад,
И шумели там грозы, и падал огонь мотыльками.
Жизнь кипела за лесом, а здесь потихоньку смолкала.
Перестало на мельнице пахнуть созревшей пшеницей.
…И однажды под утро русалка вздохнула устало:
Вслед за грозными тучами мельники шли вереницей.
Напряжённо, сурово, от быстрой ходьбы задыхаясь,
Пели песню о том, что судьба позвала в неизвестность.
В их потухших глазах появилась смертельная завязь.
И от этого было русалке тревожно и тесно.
…На заброшенной мельнице выросла чёрная плесень,
А в пруду появились лягушки, вода стала мутной.
Не хватало русалке людей, их рассказов и песен.
…Много лет вспоминала она то печальное утро.

«Здесь лежит тот, чьё имя начертано на воде»,
Имя твоё, писанное вилами по воде,
Бросишь камень, круги пойдут по воде
и исчезнут скоро.

– Скажи, где ты раньше был? – Нигде.
– А сейчас, скажи, где ты? – Нигде.
– А где позже будешь? – Нигде. Нигде.
И разрушил город.

Когда ласточки улетят на зимовку по направлению к Северу
(пустынная Африка, не знавшая прихода весны,
застонет от одиночества песками, водными тропами, зеленью),
бревенчатые дома, гаражи, городские улицы станут тесны,
тротуары, отяжелевшие от глыб фантомного снега,
забудут лёгкость прикосновений босых ног,
недоумённой оторопью «побега куманики», бега, пробега
транспортного средства – велосипеда, катка асфальтового
– по тесьме дорог,
торопливым шагом всегда спешащего человека,
дробными взмахами крыльев летящих птиц,
ты тоже уйдёшь, не дождавшись начала века,
небрежно смахнув опостылую пыль с ресниц.

«На душе петербуржно», –
говорил беззастенчиво, –
тусклым цветом верблюжьим
осень с небом повенчаны».
Королевским пурпуром
на губах твоей женщины
остывала бездарность
философских сентенций.
В принужденной беседе,
что пророчила ад,
(на столе в хрустале
лиловел виноград)
не смотрели друг в друга –
не рассеивать взгляд,
жизнь стучала упругим
недостатком преград.

Ты одаривал радужным
беззаботным весельем,
будто заячью лапку
в петлице носил
цвета мяты.
Она же – в сумбуре измятом
своих мыслей, чужих
представлений и судьб,
улыбалась натужно,
экстатически хмурилась,
событийным считала
переход через улицу,
не любила гортензии,
яркий свет и притворство,
ты читал ей статьи
«Жизнь и творчество
Бродского» и/или Фета.
Солнца не было, словно
дрянная конфета
растеклась карамелью
над нами тремя, –
густо-розовым бархатом
вечер осыпался.
В сигаретном дыму
терпким запахом липовым
вы чудились мне мёртвыми
и подумалось враз,
что мой Бог и ваш, общий
Бог, один на двоих –
это разные боги
и дороги, которые нам предстоит
прошагать перелесками –
параллельные.
Грусть толчками видений
отдавала тебе
и глаза её с блеском,
и платья коктейльные,
даже смех. Тут я вспомнила
тех,
кто бессмысленным смутным
туманом заутренним
проплыли чередой
ваших тайных обид
сквозь меня: мой протест
и нелепицу, вид
неуместный.
Гротеском отвесным
всё подернулось. Мир
нас не мог выносить
и не вынес. Она,
утром ранним пришедшая
(изо рта – «влюблена»),
собрала ожерелья
и бутылкой вина,
рассыпая попутно
стеклянные бусины
слов, попрощалась.
Темна
голова её с за уши забранными
волосами осталась
на твоём телефоне.

Я с запястий сдирала
кусками кожу,
ты шептал в пустоту:
« Никого дороже,
ничего,
в следующей жизни
мы будем вместе:
я – белым львом или рыжим котом,
она – металлической лестницей в небо,
мурлыканьем
или песней».
А я тогда дирижаблем,
что может двигаться
в любом направлении
независимо от движения
воздушных потоков,
потому что «око за око»
и закон притяжения
не имеют силы
в нашем случае.

Сам собою измученный,
ты не мог молчать:
«У неё теперь муж, герань,
макароны по-флотски,
кровать
ротанговая и в субботу вечером –
баллады Высоцкого
из фильма «Стрелы Робин Гуда»,
она гуляет с псом,
плетет венки,
покупает посуду,
на её рояле – поблекший шёлк,
а на стенах – старинная парча,
а я теперь – одинокий волк, –
проворчал
(не без усмешки), –
одинокий волк и мой удел –
выставки и помойки,
безудержный беспредел».

Любая история,
что грешит избытком трагизма,
не может быть рассказана иначе,
кроме как
языком вульгарного фарса,
где так называемая
«личная» территория
теряет чёткую очерченность граней.
Посему мораль
(несмотря на риск
показаться самодовольной):
не стоит стричь волосы,
если их длина имеет значение
и делать Другому больно,
даже если очень хочется.

выход метро, незнакомый знакомый район
странные здания, шпили на мачтах колонн
множество залов, зелёный в саду лабиринт
и без дверей в небеса поднимается лифт
вид открывается, тянет безудержно вниз
шаг, и висишь на руках, жалко узок карниз
в комнате – люди, негромкие речи и странная грусть
завтра – расстрел, и нельзя убежать, если я не проснусь

кто взойдёт на парящий – летящий град
по плечам, головам, по сердцам, бобам
тот поступит немедля в отряд негритят
что стоят на линейке, внимая там
нежной музыке сфер, им Гомер – пример
и судьба – облака, окиян – отец
и взмывают спокойно от дум и дел
искупаться внизу, где вода – свинец
вот, конец у считалки, венец дорог
у кисельных у рек берега – творог
девять лун, кладенец, золотой песок
и последний глоток, и прощальный рог
а на синем на небе – сияет град
а на море – воронка и смотрит гад
и ни скорби, ни боли, ни мук, ни драк
и ни шагу назад, и вперёд никак

вот, и лета последний пятак, междометий тупик, тюрьма
был небесного цвета флаг, а теперь опустила тьма
словно занавес плащ на мир, и на ветхий присела стул
у порога чужих квартир синеокий дракон уснул

на дороге к закату лет никого – ни людей, ни звёзд
перехода манящий свет в безвременьи застыл, замёрз
черепицей покрылся мир – от небес укреплённый щит
охранитель чужих квартир у порога тихонько спит

Случайные встречи ложились на полку.
Прощальные взгляды бомбили планету.
Непросто, непросто найти незнакомку,
Когда от знакомых спасения нету!

Когда вся планета – сплошное болото,
Когда вся планета – шестая палата,
А рядом всё время какой-нибудь кто-то,
Кого я не знаю, кого мне не надо.

И осень всё ближе – падение яблок.
На сердце всё меньше цветущих Испаний.
Но хочется верить, что в чём-то и я – Блок,
И я незнакомку найду в ресторане.

А мир, он прекрасен. Но как надоело
Кого-то искать, от кого-то теряться.
А ливень всё рвался на мокрое дело,
Бежал, как жених от невесты из ЗАГСа!

Бежали вокзалы, причалы и пристань,
Как жить пацанами, забыли мужчины…
И осень, и осень – импрессионистка
Всё чаще и чаще рисует морщины.

Ночами звонят мне и Верка, и Томка,
А я домовитый, но страшно бездомный
Опять убегаю искать незнакомку,
Чтоб сделать её безнадёжно знакомой…

Помидоры – крохотные Марсы.
Семь рублей за килограмм планет.
Ешь планету, кроха, улыбайся,
Кутайся в китайский синий плед.

Я рождён запойным фантазёром,
И наедине с собою, брат,
Я учился резать помидоры,
Спички не жалеть, когда горят.

А когда я был особо «весел»,
Кроха бегал, требуя ответ:
– Есть ли жизнь на Марсе? Есть ли? Есть ли?
Есть ли смерть на Марсе или нет?

Помидоры цвета революций
Жались к тыквам, брюквам и стене.
Их везли из Сирии, из Турций –
Распродажа раненых планет.

Ешь планету, кроха, и не кайся.
Ты поймёшь, что жалость – это бред.
Я не знаю, есть ли жизнь на Марсе,
На Земле сегодня жизни нет…

Больной номер девять – сбежавшее Счастье.
В психушке – тревога. В психушке – бедлам.
В прозрачном, воздушном, смирительном платье
Танцует по сёлам и по городам.

Танцует над будущим и над прошедшим,
И смотрят нормальные в смутной тоске…
А Счастье не может не быть сумасшедшим!
А Счастье, как ослик, идёт по доске!

Медбратья несутся, хватая за пятки,
И Счастью, к несчастью, не смыться от них.
Приходится быть и случайным, и кратким
Как чей-то, как чей-то талантливый стих.

И снова утрата, и снова расплата,
И снова дожди, и уколы, и грусть.
Но Счастье опять убежит из палаты!
А значит, я к Вам непременно вернусь…

Свидетельство о публикации № 03072015222019-00384874 на Grafomanam.net

Читателей произведения за все время — 167, полученных рецензий — 0.

Голосов еще нет

Финалисты поэтического конкурса. Часть 3 (Литературные конкурсы)