Финалисты поэтического конкурса. Часть 1

Там солнце рыщет спаниелем рыжим,
но непрямоугольные миры
и первобытный хаос неподвижны
внутри курчавой Иверской горы,
лишь факельных огней протуберанцы.
Не обернусь, но знаю наизусть –
такой организацией пространства
теперь я никогда не надышусь.

Под трещинами каменного неба
неровный серый грубый известняк,
зелёные отметки наводнений,
подземные овраги – и сквозняк
там, где неверной левой я ступала
на твой ребристый серебристый спуск,
в колонию кальцитовых кристаллов,
не раскрывая створок, как моллюск,

от рукокрылых прячась в нишах скользких,
в меандрах холодея на ходу.
Мне скажет Персефона – ты не бойся,
иди, не так уж страшно здесь, в аду.
В энергию застывших водопадов,
в холодный бунт мерцающих озёр,
клыков известняковых эскапады
ты обратишь свой страх и свой позор.

Прошу – «Приятель, убери свой Nikon» –
уже одной из местных Персефон, –
как в храме – ну нельзя на фоне ликов! –
так здесь – нельзя, здесь сам ты – только фон!
Нет воли разозлиться, крикнуть – «тише!»,
их болтовня пуста – да неспроста.
Они галдят – чтобы себя не слышать –
и всё же их спасает красота,

по капле, не спеша, как сталактиты
растут в веках – так в нас растёт душа
Вселенной, так тысячелетья слиты
в спартанский твой космический ландшафт.
А поклониться каменной Медузе
лишь избранным дано – так за алтарь
не каждого пускают. Разве – музы
по кружевным полам, да пара стай

нетопырей. А в карстовых глазницах
звучит орган. Не поросли бы мхом!
И как бы мне в сердцах не разразиться
наивно-назидательным стихом…

Всё рушится, как планы ГОЭЛРО.
Болит затылок и сгорает горло.
Но – шаг за шагом – в мир семи ветров,
в привычном рабстве у семи глаголов.

А как иначе перейти в полёт?
Не подходи. Не тронь. Не нарывайся.
Светло и зло над городом плывёт
мелодия цыганского романса.

В толстовке серой на сыром ветру,
неистово, вульгарно, балаганно
худой скрипач играет поутру –
нисколько не похожий на цыгана.

Мелькают лица, сапоги, пальто,
молчат угрюмо, сонно, дышат паром,
и джинсы-клёш русалочьим хвостом
метут сухую кожу тротуаров.

Природа крепко держит на крючке.
Рвёт струны отголоском урагана
студент с дешёвой скрипочкой в руке,
нисколько не похожий на цыгана.

В нелепой жажде вечного тепла
открыв – такой кефир не всем полезен,
отраву хлещет прямо из горла
сквозь ледяной сарказм рублей железных.

Вокруг спешат – подальше от греха.
Что воду резать – утешать влюблённых…
(Вольфрамовая ниточка стиха
уже дрожит в гортани воспалённой.)

В осенний лес умчался вольный бес.
Со всеми соглашаясь – в знак протеста –
упрямо продолжает свой ликбез
худой скрипач – ревнивый гений места.

…Я это утро сохранить хочу –
как слабое капризное растенье.
Укрыть от ветра тонкую свечу
и Вербного дождаться воскресенья.

***
                                        Я люблю одинокий человеческий голос,
                                        истерзанный любовью.
                                                                        Федерико Гарсиа Лорка

На изгибе весны, на суставе грозы с потепленьем,
с набуханием почек, паническим ростом травы,
разветвленьем суждений о жизни и воцерковленьем
всех агностиков – к Пасхе, с прощеньем чужой нелюбви,
во младенчестве млечном и солнечном Вербной недели,
сквозь десант одуванчиков в каждый очнувшийся двор
прорастает отчаянно глупое счастье апреля,
просто так, от души, нашей злой правоте не в укор.
Как на скалах цветы – не для нас распускают созвездья
в раннем марте, под снегом, на северных склонах, во мхах –
да кому мы нужны с нашей правдой, и болью, и жестью,
вечной просьбой бессмертия и паранойей греха –
в царской щедрости мокрого парка. Так что ж мы, уроды,
сами сбыться мечтаем своим нерассказанным снам?
Под раскаты грозы пубертатного времени года
в мир, любовью истерзанный, всё ещё входит весна.

ТРИ ПОЭТА
Поэтам – Льву Болдову (недавно ушедшему из жизни) и
Анне Стреминской посвящается

В этот двор забрели мы без спроса,
Но калитка открыта была;
И хозяйка, хоть глянула косо,
Нас, незваных гостей, приняла.

Ветви яблоней и абрикосов,
Как шатёр укрывали наш стол.
Нескончаемый дым папиросы
Превращался в седой ореол.

И казалась нам ночь бесконечной,
Точно время текло мимо нас.
Уходя в путь высокий и млечный,
Мы забыли – год, месяц и час.

Мы как будто бы правили миром,
В Коктебельской звенящей ночи;
И дыханье невидимой Лиры
Раздувало нам пламя свечи.

Три судьбы, три огня, три поэта
На задворках убогих, глухих –
Мы читали стихи до рассвета.
Мы читали запоем стихи.

Было трое нас. Третий не лишний,
Если музыкой живы сердца,
Если то, что связало их, выше
Отношений любых – до конца.

Не город, а просто душа,
И чувствую – Бог её слышит.
Тропою иду не спеша
Всё выше…

Вот месяца стрелы – усы,
И тополь в готическом стиле.
И лают бродячие псы,
Но лай их приветственный, милый.

Извилист мой путь, каменист
До дома, у краешка неба.
И звёздами небо сорит;
Как птиц, кормит крошками хлеба –

Горстями сверкающих звёзд…
И в море летят эти крохи.
Задумался старый утёс –
Волошинский профиль.

Желаний хоть сто загадай,
А надо ли? Здесь от свободы
В иной попадаешь ты край.
Где музы поют с небосвода.

Вот падает спелый каштан,
Вот яблока стук; и кивая
Ветвями, мой мудрый платан
Меня, как родного встречает.

Не город, а просто душа,
И чувствую – Бог её слышит.
Тропою иду не спеша
Всё выше…

По Одессе мы с тобой гуляли…
Лёгкий, свежий аромат аралий…
А платаны душный воздух сжали
В листьях, заострённых, как кинжалы,
Гладких, словно плиты мостовой.
И счастливый взгляд ловил я твой.

Мы на век от времени отстали,
Многого увидеть не успели.
Мы друзей так много потеряли,
Что-то не сказали, не допели…
Погружённые в счастливый сон,
Наши души пели в унисон.

Грозди винограда были рады,
Если заходили мы в твой сад.
Кот – Мурчелка, выпрыгнув из сада,
Как родной, всем видом был мне рад.
Твой, серебряного века, дом…
Знаешь, я когда то жил в таком, –

Толстостенном, и внутри прохладном,
И текла в нём жизнь тепло и ладно…
Взгляд твоей спокойной, мудрой мамы,
Он сейчас – и близок и далёк,
И до слёз трепещет – в сердце самом –
Тёплый украинский огонёк.

Девушка с удочками
на звёздном опрокинутом плоту
закинула волосы-лесы в мои объятия, в мои глаза.
Шумят колесницы листьев и витражные голоса
далёких стрельчатых мыслей.
Откуда у тебя это лёгкое дыхание, моя девочка?
Мы лежим нагие на террасе (старое ватное одеяло)
и мошки лёгкого винного перегара
ластятся, облепляют моё лицо.
Город безымянно покоится, как обручальное кольцо
на дне старинной чернильницы.
Над нами шевелится фрагмент склонившегося каштана,
и ночь трещит по швам мелких звёзд,
и луна, словно просроченный пакет с молоком,
вздулась, упругая, грозит вот-вот разорваться.
Откуда эта нескладная грация?
Эта лунная долина с мерцающими ляжками и кошками?
Что бы ты ни делала – готовила борщ, рожала дочку,
мыла свою машину – суккуб в джинсовых шортах –
всё ты делаешь с лёгкостью неописуемой,
порхаешь стрекозой по минному полю,
перелетаешь с цветка на цветок,
с сапога мёртвого солдата
на треснувший от спелости арбуз.
(А как ты играючи окончила вуз?)
И всё в тебе вращается, танцует и скользит,
вальсирующие пузырьки
несутся вверх – сквозь носоглотку –
к зелёной свободе разбойничьих глаз.

Я хватаюсь за тебя, как тонущий за соломинку
в потном океане глупых тел и ныряющих бензопил,
а игривая девчонка подает руку Голиафу: держись.
И звонко смеётся.
Дьявольская беспечная лёгкость,
свеча танцует под натянутым лезвием гильотины,
и сквозняк ползёт по спине, как едва ощутимый паук ноктюрна.
Я вжимаюсь в тебя всеми астральными телами,
а ты мокрой змеёй скользишь вдоль меня.
Откуда в тебе эта хитрая сладость?
Постой, ты куда?
Я подбрасывал мышеловки в огонь.
Думал поймать тебя, поймать пламя.
Грозно махал дубиной перед ветряным лицом,
зыбким, как отзвуки осени.
И – спустя годы – я поднимаюсь на восьмой этаж
(сломался лифт) и ощущаю небольшую одышку.
Где же наше лёгкое дыхание, моя девочка?
Где наших летних ночей
сгущённая, сверкающая в неге плеть?
Тишина рисует на стекле человечка.
И берёза в лунном свечении
забрасывает саму себя в небеса,
полные звёзд, как рыбацкую сеть.

Ну и резанула же – кривыми ножами –
идея возвращения.
Иероглиф чернильной боли на молоке
медленно расползается по темени.
Кто-то прошёлся вальвулотомом по клапану сердца.
Вернуться? К тебе? Невозможное – возможно? Да ну его к чёрту!
Так трощит скрипку подбородком безумный музыкант,
так удивлённый стекольщик
сдавливает пальцами перерезанную вену,
но музыка пробивается – толчками, сгустками, овалами.
Маэстро, смертельно простуженный временем,
отхаркивает на ноты мелких красных улиток без панцирей.
Голые деревья валятся в ряд под натиском ветра –
валится шеренга из костяшек домино. Идея
вернутся к тебе торчит между лопаток, как шпага
тореадора. Вибрирует тяжёлой уродливой струной.
Стоит ли возвращаться?
Идти сквозь паутину прошедшего
выставив пятерню и сощурив глаза?
Может, и не существует никаких возвращений?
То, что вчера было блюдом со слезами влюблённых,
сегодня – банальность, салициловая кислота.
Я никогда не вернусь – но мысленно делал это не раз,
обвязавшись верёвкой – уходил в буран невозможного,
верёвка натягивалась, скрипели колки тысячи скрипок,
предательски тонко визжал стальной трос буксира.
Может, не стоит тревожить призраков и богов?
Не стоит возвращаться? Возвращение –
ностальгия котлеты по говяжьим ляжкам
и травяной благодати. Каждый третий
здесь инопланетянин. Плотник Иосиф,
построй мне деревянный вертолёт, чтобы смог я вернуться –
инкогнито. На несколько минут
пролететь над замершими в дивных позах днями –
над спящими прозрачными младенцами,
а внутри младенцев цветочными роями
кружатся, беснуются души миров,
утраченных навеки.

Да, люблю я осень! Люблю я писать про это лисье,
трагическое, разбойничье нагромождение гениев.
Из каждой лужи сквозит зазеркалье,
как последние капли во флаконе «Poison».
Наглые белки в парках,
словно вертикальные рыжие ящерицы,
отбрасывают пушистые хвосты
и собираются в наэлектризованные стаи,
а потом набрасываются на прохожих,
не знающих «очей очарованья».
С деревьев опадают не листья, а стихи, не написанные
миллионами несостоявшихся поэтов… Кто им Гомер?
Сколько этих матовых бульк разнеслось по поверхности?
Осень как восемь,
только со сточенным клювом. Ближе к семи
над площадью и вождём сгущается рыбья стальная синева.
Вот универ, и скрипач, как снайпер с прицелом в Листа,
пересчитывает мелкие деньги в коробке из-под пиццы.
Но где же герой нашего времени?
Выйди за разум и жди. Он приедет вечером,
пропахший октябрём, кострами и псиной,
на высоком коне, состоящем из Есенина,
святой печени и пятен родимых.
Будет много музыки. Страшной музыки. Бах. Он сдирает кожу
с твоей души, как со спелого персика.
А мы поставим капельницы
с настоящим кагором и лёгкой мелкокалиберной грустью.
Или томлянку из листьев.

Исшепталась во тьму… Губы-вишни
исклевали печали до ран.
Ты, наверно, вовек не простишь мне,
что не вместе мы пили туман
с ароматом черемухи пьяной,
той отцветшей так рано весной.
…Не ждала тебя в доме саманном,
на скрипящем крылечке резном.
Исшепталась во тьму… Тихо вторит
ветер, звёзд вороша угольки.
Не делила с тобой счастье-горе,
не спасала из мутной реки,
не тянула из хлябистых селей…
И не жгла пред иконами свеч.
Скоро снегом укроют метели
перекрёстки несбывшихся встреч.
Может, всё же с лучом предзакатным
сам ко мне ты дорогу найдёшь?
Дом узнаешь по крыше в заплатах,
сад вокруг, в пятнах ярких рогож
из осенней листвы златоцветной.
Ею вновь набивает суму
листопад… Я до самых рассветов
в том саду… исшепталась во тьму…

Густеет небо. Август. Ночь темна.
Крыльцо облито мягким лунным светом.
Присело на ступеньку рядом лето,
как я – босое и почти раздето,
на голове – вихрастых кос копна.

Умолк хорал лягушек на пруду.
Беззвучно звездопадом брызжет небо.
Белёсый месяц прячется за вербу.
Во мне в такие ночи плачет ведьма,
забывшая исконную волшбу…

Ещё немного – тьмы падёт оплот:
лучи пробьются сквозь тумана кокон,
с небес раздастся дробный конский топот,
и Див придет с Денницей ясноокой,
что за поводья новый день ведёт.

И лето, задремавшее на час,
зелёным взглядом одарит спросонья,
осыпав луг росою, словно солью,
уйдёт неспешно вдаль по чистополью
и осени свои права отдаст.

В сентябрьской позолоте пектораль,
такая же, как я носила в прошлом
поверх рубахи и понёвы с прошвой.
Рассыпаны во мраке знаний крошки,
и я гляжу сквозь тёмную вуаль.

Давно века свернулись берестой,
Где Русь живых богов встречала радо.
Забыты веды, сказы и обряды.
Ушли Перун и Макошь, только Лада
осталась в каждой женщине простой.

Как странно, но окна мои не помыты
осенним дождём, а заплаканны просто.
И ветер горстями мне золото сыплет
на косы.

Где вечер, где утро – уже не понятно.
Опалово-дымчатый полог у буден –
надеждой заштопан, но сильно измятый,
как судьбы.

И сны серо-синие ночью разлиты –
горчат предрассветные алые росы,
их топчут суккубы под видом Лолиты
раскосой.

Тревожно шумят чуть охрипшие ветры,
а море рожает цунами отродье.
Душа моя сирая с язвами лепры
тут бродит.

Грохочет вулкан, что проснулся внезапно,
и нечем дышать – только хлопьями пепел…
И ужас заплатки «сегодня» на «завтра»
налепит.

Наверное, всё же, пора мне проснуться
а окна помыть от потёков печали.
И луч обогреть, мутноватый и куцый,
свечами.

***
Третий Мир – без деньги и петли,
Ни республики, ни короны!
Где земли золотое лоно,
Как по золоту пишут иконы,
Будут лики людей светлы!
Андрей Вознесенский, Юнона и Авось

стихи имеют над поэтом власть,
они как лонжи, спущенные с неба,
секут дождями, волокут по снегу,
ведут во тьме и не дают упасть.
они в поэте, как земная ось,
продеты богом, потому и держат
на всех орбитах;
вера и надежда,
и всё, что на любовь отозвалось…

пророк:
сынок,
там, вне икон, где всяк иезуит, в себе слова коверкая, пророчит
мораль, что ниспадает между строчек, где небо над землёй – прозрачный щит
вне времени и всяких там высочеств, где смысл в изголовье многоточий,
как тишина с покинутых орбит, чьим проведеньем этот смысл точат,
прозрачным иероглифом дрожит суть имя, отделённое от отчеств,
язычник – обездушенный пиит, ценитель упомянутых пророчеств.

и золота тончайшая фольга, и ягод перезревших сердцевина,
комета, пролетающая мимо, и лидер всех прокатов форрест гамп,
палящий спирт, что в глотку опрокинут, и раб, что подставляет плети спину
и падает к властителя ногам, прибудут в нём, пока горит лучина,
пока моря стремятся к берегам, он будет возводить, раз он мужчина,
свой умозаключённый третий храм, построенный христом наполовину.

проходит свет в открытое окно, как нить в ушко ржавеющей иголки,
становится невидимым, но колким, пронизывая жизни полотно,
признанием сквозь темень недомолвки, шрапнелью через фетр треуголки, –
а также мозг и мысли заодно, – слегка перебродив вдруг станет горьким,
души пиита озаряет дно и, отрываясь от сознанья, долькой
обратно опускается в окно, к утру не просветлевшее нисколько.

земное растворяя в неземном, как слово в подсознательной обиде,
чтоб вышедший во вне чудной овидий донёс рациональное зерно,
попавшее с приливом в гроздья мидий, пустых через одну… как ни смешно,
он, сам себя до тика ненавидя, подходит к зеркалам, но бьёт озноб,
как платину разбуженный иридий, он слышит голос, находясь у ног
властителя, которого не видит: спроси меня о чём-нибудь ином,
сынок…

дорога
испещрена
сер рыхлый рваный снег
видавший пятки шмат столетней пемзы
весна колышет взвешенность суспензий
где каждый компонент прощённый грех
немного

налью вина
янтарный чистый звук
усеяно колечко пузырьками
шуршит, сбиваясь, галька под ногами
как выжатый бездождием бамбук
тревога

достигнет дна
и устремится вверх
послужит поплавком наивным мыслям
взгляд тронет горизонт дрожащей кистью
так трогает его парящий стерх
ей-богу

та глубина
что выгнулась окрест
в тончайшей горизонтовой оправе
цедила ноты утренней октавы
то из меня, то из окрестных мест
в итоге

шипящий знак
колечко пузырьков
янтарно разукрашенные стенки
разбили даль на вычурность оттенков
и простоту, волнующую кровь
не трогай

пусть тишина
струится сквозь кольцо
и каждый пузырёк, чуть слышно лопнув
так словно кто-то в них швыряет копья
задышит в посветлевшее лицо
и тога

цветного сна
сползая и звеня
послужит богу лоскутком для пялец
он с тыльной стороны подставит палец
и тронет захмелевшего меня

Миг меж трезвостью и опьяненьем
жизни сущность раскрыл для меня.
Крематорий, Винные мемуары

мне хочется прожить все жизни каберне,
и в бочке доходить, бродить и пузыриться,
чтоб мной, в конце концов, смогли, хоть раз, напиться,
усвоить правду,
что жила во мне

пробившийся глазок на плачущей лозе
пронзительно горел, как сбитая коленка,
и я благоволил распятым быть вдоль стенки
во всей своей светящейся красе

и вот уже моя дрожащая рука
в изнеможении цепляется за арку
мне солнце жжёт листву, но мне совсем не жарко
во мне кипит подземная река

кто слеп, тот знает мир
небесный поводырь
ведёт меня туда, где можно в гроздь налиться,
как в грудь никем ещё нетронутой девицы

меня расквасят в кровь, когда листва падёт
сорвут семь тысяч шкур на каждые полбочки
кто знает вкус вина, тот вряд ли непорочен
тому и смерть не смерть, а лишь черёд
понять, что всё пройдет, похмелье и тоска

ты правду познаешь
она не познаётся
не всё, что греет нас, рождается от солнца
оно ж не вечно, только – на века…

Бывает, холод на дворе,
Сквозь темень не пробиться взору.
И долгий вечер в той поре,
Когда укладываться впору.

Но печь горячая ворчит,
И в пляске пламени и в плеске
Дыханье щедрое сочит,
Так что вздыхают занавески.

И слышен голос за окном –
Там вьюга плачет, причитает.
И над трубою помелом
Дым отлетающий мотает.

И в обступающей ночи
В непроницаемые окна
Вдруг кто-то резко постучит.
От неожиданности вздрогну.

Скорей на улицу, скорей –
Кому же в час такой я нужен?
В дом облаком ворвётся стужа.
Бегом к калитке от дверей,

Но за калиткой – никого.
Да что за чёрт? Стучался кто-то,
Лишь третья смена на работу
Шагает – только и всего!

Я на высоком этаже
Живу теперь, забот не знаю.
Людей почти что не встречаю:
Зайдут в подъезд – и нет уже.

Не спорю – так предрешено.
Но как же с этим примириться?
В моё высотное окно
Теперь никто не постучится.

Две минуты уже до отхода,
С рюкзаком, задыхаясь, бегу:
К отплывающему теплоходу
Опоздать я никак не могу.

Только что это?
Вот он над кручей,
Словно вырос, стоит теплоход.
Аж трубой обозначен на туче…
Может, это совсем и не тот?

Удивительно выросла пристань.
Поразительно: бакен подрос!
А на палубе белой и чистой
Вслед за бакеном вырос матрос –

Но, когда добежал через силу,
Билетёрша звонок подала,
Здесь как будто меня осенило:
Да ведь это – вода прибыла!

Машина.
Гроб.
Четыре человека.
Отсутствующий – на сторону – взгляд.
К пристанищу, известному от века,
Гонимы деловитостью, летят.

Всё это промелькнуло мигом –
Мимо,
Но память к необычному цепка:
Кого везут так неостановимо
Без памятника,
Даже без венка?

И самому мне стало как-то сиро,
Тем более, что рядом – никого:
Ведь что-то же он требовал от мира
И мир взаимно требовал с него…

Мы с тобой, брат, одной околицы
деревенские дурачки.
Наши матери Богу молятся,
для надёжности сняв очки.
Бьют поклоны… Грехи не тяжкие –
Бог заметит ли в суете…
Под иконой букет ромашковый,
словно с чайника на плите.
Все надежды на Богородицу,
с ней привычнее и родней –
баба тоже, поди… Как водится,
все печали за сыновей…
Мы ж с тобой, брат, одной околицы
деревенские дурачки –
городским сумасшедшим молимся
и втираем себе очки,
что сермяжные, да исконные.
А недобрые? Город лют.
Наши матери под иконами
нас отмолят. И отпоют.

Сны из дома тревожат реже:
клином – клин.
По версте – верстой
ностальгию слоями режу
вдоль Арбата, да по Тверской.

Невидимкой в толпе прохожих,
постигаю прозрачность лиц
и молчанье скворцов. Я тоже
из таких перелётных птиц.

Клин усталых пятиэтажек
исчезает в глухой дали…
Там забудут меня. Я даже
не услышу, как отболит.

Затяну поясок потуже,
чтоб свободней и шире шаг,
и бульвары пройду по лужам,
упоительно не спеша…

Вдруг опустится небо ниже –
промокашкой на купола…
Оглянусь
и свой дом увижу,
потому что Москва мала.

У дальней дороги короткие ноги,
идёт себе, тянется мало-помалу…
На каждом шагу подбивает итоги,
на всех виражах отметает усталых.
Скользят переправы, бегут перекрёстки,
проносятся встречные мимо попутных…
Дорога домой – невысокого роста,
из дома – становится выше как будто.
И только к себе – до того неказиста,
что к ней указатель увидишь едва ли,
а если пропустишь – вернёшься не быстро
из всех тупиковых чужих магистралей.
Дорога к себе – ни следов, ни отметин…
Здесь нет посторонних и ближнему рады.
Но только любимые смогут заметить,
что ты всё идёшь – подниматься и падать.

расскажи мне про часы без времени
у которых забирают хлеб
мы кукушкам зря тогда поверили
хронос за обедом глух и слеп

а часы как ветряные мельницы
ветреность свою боготворят
белки-стрелки отработав ленятся
ныне присно сотни лет подряд

времени зерно не перемелется
донкихотством век не заражён
больше я не пленница не пленница
вечность ты ошиблась этажом

смотри в меня души не закрывая
читай как дошколёнок по слогам
нас тишина связала ножевая
а вскоре и печали дожевали
дорога стала нам не дорога

ab ovo начинать теперь не ново
о господи хотя бы дай начать
судьба как пёс показывает норов
на яхты поменял харон паромы
а вне работы посещает чат

и просто жить становится сложнее
жевать бисквиты зажигать огни
и любоваться той небесной гжелью
и ждать когда со смертью нас поженят
когда не смогут с жизнью поженить

у котов отношение к жизни особое
коль их девять то можно гулять на все
наши буквы стыдливо маячат за скобками
опасаются что backspace их съест

у котов время тянется словно жвачка бубль-гум
если хочешь то шарики надувай
а когда они спят – у вселенной берет отгул
и безвременье ловится как wi-fi

а у нас жизнь одна как свиданье с пираньями
батарейка иссякнет умрут часы
мы конечно уйдём молодыми и ранними
будем плавать по лете и видеть сны

Футбольный матч в предгориях Балкан.
Четыре осветительные вышки
Построены из списанных цистерн
И освещают больше облака
И городские сросшиеся крыши,
Лишая их фундаментов и стен,

Чем поле стадиона «Нови-Сад»,
Из недр чьих не выкопаны мины,
Что сеет ужас в головах гостей,
Лишает их способности играть
И делает ахиллы уязвимей
Во Стиксе прополощенных костей

Хозяев, мотивированных тем,
Что могут их казнить за пораженье
(На том же поле завтра расстрелять)
И потому матч – лучшая из тем,
И оттого с крестами схожи тени
Совсем ещё молоденьких ребят.

Вот взгляд случайный чьей-нибудь жены.
Туман набился ватой в колокольню.
И на полнеба скрипнет чья-то дверь.
И будто все мы здесь разобщены,
Какой-то тьмой, хотя едины кровью,
Судьбой, святыней, памятью. Но где

Опять идёт Троянская война
Ни Кастор не узнает и ни Поллукс.
И именно поэтому футбол –
Главнейшая деталь веретена.
И время трансформируется в голос,
Когда славяне забивают гол.

Что может мниться в эндшпиле судьбы?
Вот пешка, заминировав мосты
На чёрной клетке крестики рисует.
А у неё в зеницах по орлу.
Я ночью выйду к речке, поору,
За просто так, пока мой ферзь пасует.

Темнеет небо, отражая Днепр,
И звёзды кувыркаются на дне,
Совокупляясь в новом Вавилоне.
Резвитесь же, пока хозяин спит,
И плавает его безглазый кит
В сновидческом необратимом лоне.

Когда ещё ходили поезда,
Нас согревала белая звезда
Среди черёмух, стонущих в тумане,
И утра были свежи и горьки…
И у людей не свёрнуты колки
В разумном неоглядном океане.

Когда ещё не потеряли шанс
На жизнь, на смерть, всё было, как сейчас,
Но только с оборота дней зеркальных.
Обратный продолжается отсчёт.
Мой Ангел дудку в руки не берёт.
И мне б не видеть глаз его причальных.

Уезжая в Крым, ты сожги жильё,
Паспорт выбрось прочь, а своё бельё
Замени другим и воды не пей.
Не бери туда гривен и рублей.

Поменяй цвет глаз и надень парик.
Воспредставь, что ты – пропитой старик.
Вспоминай меня, только если нет
В небесах ночных никаких комет.

Если в море нет никаких судов,
Не ходи в места мировых судов:
Погуляй в горах, собери кизил,
Прогони свой страх, чтоб не откусил
Как слепой волчок он тебя кусок –
Чтобы я не сжёг ночь наискосок.

Мне беречь тебя завещал Харон.
Не бери ты в Крым золотых корон.
Ты бери стихи и читай кустам
И вино любви подноси к устам.

Мне нравилось, что ехать долго-долго.
Тогдашний день был с нынешних полгода,
все реки под мостами были с Волгу
и чистотой подсинивали воду.
Чащобы были с прорезями просек,
и то неизъяснимо волновало,
как быстро их приблизит и уносит
могучее движение состава.

Загустевал, когда купе защёлкнут,
съестного дух и романтично книжный.
Казалось счастьем спать на верхней полке
и знать, что мама рядышком – на нижней.
Что можно щёки подпереть руками
и, если не навек к окну приникнуть,
то до минуты той, когда гудками
оповестят о станции каникул…

Ещё не прижилось словечко «старый»,
ещё от новых планов не отбиться,
безжалостно ещё глаза сударынь
Вас одаряют долей любопытства.

Ещё волнует в чувственном угаре
нить жемчуга и чей-то нежный вырез,
и, вдохновенью связки напрягая,
ложатся строчки в строфы
по четыре.

Ещё терпимы грозные удары
судьбы, и до конца не сдали нервы,
ещё не в полной мере город – кара
за преданные тишь и грусть
деревни.

Ещё не кличут «батей» и «папашей»
на улице подпившие детины,
но многое, казавшееся важным,
в неважное
уже оборотилось…

Последний месяц.
Месяц лета – третий.
Всё холоднее дышит ночь на день,
обратно в город дождь прогнал соседей,
и тишина – как в школе
без детей.

Гром кажется ошибкой, чем-то лишним,
мутнеет капель радужный хрусталь,
и жухнут, начиная с самых нижних,
на дождь не глядя,
листья на кустах.

Но жизнь вот так,
под ливня грозным душем,
от ощущений лета не отмыть,
и не теперь ещё проникнут в душу
костров осенних горькие дымы,

ещё не скоро перестанут падать
плоды в саду, замрёт стремнина звёзд…
и чувствуешь себя Господним чадом,
и веришь – всё
до свадьбы заживёт…

Дома, приподнимая шляпы крыш,
Рассвет встречают мокрый и химерный,
А в лужах отражаются Париж
И я над ним. В «пролёте», как фанера.

То, вдруг, Латинский вынырнет квартал,
То Нотр-Дам, то Эйфелева башня…
Народ безмолвен, грустен и устал,
Всё время догоняя день вчерашний.

Но двадцать первый век, а налицо –
Одни дворцы. И стоит ли гордиться,
Что в области строительства дворцов
Мы скоро переплюнем все столицы?

А век идёт. Конём. И ставит мат –
В три хода мат – внезапный и постыдный.
Для умных в том и горе от ума –
Не видеть выход, где его не видно,

Смотреть чуть дальше тех, кто «у руля»,
И сокрушаясь, наблюдать в реале
Веселье крыс, бежавших с корабля
На бал, но место бала – город Гамельн.

Отрезан путь: ни воздуха глотка –
Да за любые деньги, был бы свежим! –
Ни силы – дать «волшебного пинка»
Злодеям, бюрократам и невежам.

Всё шире лужи, всё плотнее хмарь,
А мир иллюзий – выпуклей и ближе…
Ночь, улица, аптека и фонарь –
Без перемен.
Не надо –
о Париже.

Стреляй, солдат! Во имя сил Добра.
Добро – оно должно быть с кулаками!
Твой бывший брат тебе уже не брат,
А кто есть ты из братьев – Авель? Каин? –
Решит война. Тут пацифистов нет
И ангелов. Отнюдь. Спроси любого!
Стреляй! Свинец – весомый аргумент,
Понятен всем, в отличие от слова.
Стреляй, герой! Ведь ты – крутой пацан,
Стреляй во имя светлых идеалов.
Но всякое добро – о двух концах,
И на войне оно – не ночевало.
Над каждым тут занесена коса,
И зло к тебе вернётся бумерангом.
Стреляй, но к смерти будь готов и сам –
За «правды» тех, кто много выше рангом.
Стреляй, солдат, твоя ли в том вина,
Что ты случайно оказался крайним?!
И ненавидь. Хохочет Сатана,
А Бог взирает хмуро и печально
На этот виртуальный Колизей,
Где каждый прав, но правил нет при этом,
Где ставит на виду планеты всей
Трагедию театр марионеток.

Не трави ты стихами душу, раны в памяти не бередь. Если слёзы ночами душат – лучше выплакать эту бредь.
Да, расстаться с любимым – больно, да, и я был в твоих летах: понимаю, что чувства-кони привередливы, мать их так! По-над краем несут – галопом, не сорваться бы с высоты: что там дальше, за поворотом – не узнаем ни я, ни ты. Обуздать их не так-то просто – оборвут постромки и – вскачь. Ты ребёнок ещё, подросток, обалдевший от неудач в этом грёбаном, жёстком мире, где повсюду подвох и ложь.
Отпускай их на все четыре – не волнуйся – переживёшь! Не такое уж это горе – даром сердце себе не рви. Опрометчивость – априори – вечный спутник самой любви. И ошибки бывают часто, но бояться их – хуже нет: измеряется ценность счастья среброзвонностью слёз-монет. Чем дороже заплатишь цену за любовь, тем она прочней. Не волнуйся за сердца целость, о потерянном не жалей! Будет всё у тебя нормально, и любимый, и жизнь – путём. Только в память – шершавой гранью – это лето перетечёт. Время лечит и слёзы сушит, так что думай о лучшем впредь.
Не трави ты стихами душу, раны в памяти не бередь.

Глубокой ночью по небу в тумане
Плыл человек со свечкою в стакане.
Увы, во тьме не различить ни зги.
И выпить из стакана не моги.

За каждой гранью полного стакана
Выходит пьяный месяц из тумана
И, перочинный нож в руке держа,
Он режет безо всякого ножа.

Он знает, что Восток –
что кровосток.
Что Запад – заперт,
Север – серд да болен,
А Юг – многоуголен
Да туг.

И никуда не деться, милый друг,
Тебе от многогранного стакана,

Где годом обступили месяца
И ты плывёшь по небу на Ловца
В его тумане,
И в его стакане.
И лишь благодаря своей свече
Ты ничего не видишь вообще.

Как ни крути, но Мир – Калейдоскоп.
Ссыпаются в любое положенье
В нём бусинки и стёклышки скольженьем
Вдоль радужки пугливых антилоп.

Пурпурный шар, как в зеркало, глядит
В ультрамарин живого Океана,
Под сладкий звук свирели бога Пана.
И васильковый день в груди хранит

Лимонный голос жадного птенца,
Сурьмою бархатной затянутые ночи
С отметинами звёздных червоточин,
Улавливающих, как на живца,

Немые стаи разноцветных рыбок –
Молитв, проклятий и благословений.
Цветные стёклышки рассматривает гений.
Мир очень прочен, потому что зыбок.

Лиловый Кришна, золотой Христос,
Неведомый Аллах с зелёной книгой
Калейдоскоп вращают миг за мигом.
Мир дивно сложен, потому что прост.

Пускай тебе понравится природа –
Исписанный брусок сырого мела,
Глициний гроздья, строгих лилий стрелы,
Спор тысячи цветов в теченье года.

Блаженной ночи бесконечны очи,
Но всё равно обманет их Факир.
Пускай с тобой пребудет вечно Мир!
Гляди в него, крути его, как хочешь!

На сцене Война – полуголая и грязная старуха
с младенцем на руках:

«Я к вам пришла с казанского вокзала
И принесла с собою сироту
С иконой Богоматери во рту.
Икону эту я сама писала.

Теперь я – мать родная сироте.
В его ушах визжат виолончели,
А я кажусь Венерой Боттичелли
В своей неотразимой наготе».

Самозабвенно жидкий скальп скребя,
Она сказала: «Я не всё сказала.
Пусть слабонервных выведут из зала
И каждый смирный выйдет из себя.

От слов моих закладывает уши
Ослов. Они закладывают души.
Их душит и подвешивает туши
Рукою ловкою мой вечный бог.

Его искусство ищет совершенства,
Чтоб ощущать сиротство как блаженство
На том конце замедленного жеста
Вам до скончанья всех земных дорог.

Являя злому миру красоту,
Я принимаю всех в свои объятья.
И с таинством порочного зачатья
Рожаю вас с иконою во рту».

Белки-летяги и мыши летучие,
волей какого нелепого случая
делите трассы воздушные с птицами
и самолётами?
Снится мне, снится мне,
как проплывают, качая ресницами,
небо царапая куцыми лапами,
не обжигаясь под лунными лампами
не прогибаясь под тяжестью тучевой –
белки-летяги и мыши летучие.

Я просыпаюсь и думаю – лучше ли,
сидя в траве поджидать неминучее,
или вращая события лапами,
масло сбивая и небо царапая,
взять высоту и поплыть вместе с птицами
и самолётами?
Снится мне, снится мне,
как проплываю, качая ресницами,
не прогибаясь под скученной участью.
Я просыпаюсь. И думаю – лучше ли?

Верблюды вербуют людей, чтобы те,
зажав между ног шерстяные бока,
несли их наощупь, в густой темноте –
туда, где гора прорвала облака.

Верблюд к сибаритству не склонен – вода,
кустарник солянки – пожалуй и всё,
что нужно ему, но зовут иногда
ступени наверх – их три тысячи сто.

– Послушай, верблюд! – говорит Моисей, –
Ступени для тех, кто уверовал во ..!
Для вас, кораблей, есть тропа, что левей –
там Левий Матвей ждёт бакшиш страховой.

Бакшиш невелик – человечья душа,
зажав между ног шерстяные бока,
должна вознестись (слышишь, крылья шуршат?)
туда, где гора прорвала облака.

…Верблюды и люди, скрижали топча,
встречают рассвет на Синайской горе –
одни дуют на бедуиновый чай,
другие жуют в неизбежность билет.

Шум города, как шорох тапок мужа,
становится с годами фоном жизни,
текущей равномерно – в такт с часами,
которые бесстрастно закрывают
страницу за страницей чью-то книгу,
открыв её однажды наудачу.

А ночью шёпот улиц будет вкрадчив –
Москва прошелестит, чуть вздрогнет Рига,
на трёх китах стоящий Копенгаген
спит крепко и сопит тремя носами,
задремлет Рим на лавках пыльных ризниц,
Санкт-Петербург от сырости недужен,

и, разметавшись реками-руками,
примкнул к граниту лбом разгорячённым…
Вдруг хлынул дождь!– на Рим, на Копенгаген,
на Невский, на Арбат, на дамбы Риги –
смывая с грубой кожи тротуаров
набитые подошвами обиды.

Глубокий вдох и длинный волглый выдох –
открылись жабры вымокших бульваров;
стаккато капель, ливневые лиги –
а дождь летит, летит над городами,
границ не разбирая – отрешённый,
и насмерть разбивается о камни.

Ему не страшно, он ещё вернётся –
в шум города и в шёпот тихих улиц,
в московский шелест, в шорох рижских листьев,
упавших в реки дремлющего Рима;
в Санкт-Петербург и в старый Копенгаген –
на спины львам, китам и пароходам.

Страниц всё меньше – год за годом, год за годом…

Расколдовать тебя вряд ли сумею,
так и будешь плавать,
не то лебедь, не то гадкий утёнок,
но замёрзнет озеро,
хоть климат умерен
и лёд здесь тонок.
Зима наступит, и продрогнут перья,
белый танец метели стерильно нежен,
злой волшебник мотается,
как пропеллер,
не отпуская тебя, да нет же, нет же,
причём здесь он, это чёрный лебедь
кружит, порочен, заглушая лепет
сердца,
ещё на пороге теплообмена,
в жажде обмана и фитнес-секса.
Прощай! Не надо бросать монетку!
Музыка предвещает, что быть беде.
Начинается танец марионеток,
вернее, маленьких лебедей.

Не возвращайся в своё былое,
оно отрезано, как пилою,
там пусто, гуляет один сквозняк,
воспоминаньями лишь казнят
настоящее – и не более.
Зачем ты снова исходишь болью,
вспоминая заветные блики счастья?
Давно ведь сказано – не возвращайся
к былым возлюбленным и местам,
забудь дорогу ко всем мостам,
ведущим в прошлое, где нас нет.
Смотри, какой драгоценный снег
витает, как детства призрак.
Что слёзы?! – всего лишь призма,
преломляющая свет души.
Можешь смеяться, но все ушли –
вон, посмотри, вдалеке фигурки
бредут, как у Брейгеля, вдоль реки,
лишь пацан катается на «снегурках»
на расстояньи вытянутой руки!

Вопреки прогнозам всех гидрометео,
ласточки чертят свою геометрию,
в небе бездонном летая, как бэтмены,
помесь Хичкока с Ингмаром Бергманом,
крылатые страхи военного детства –
какие вы странные, если вглядеться! –
ночные кошмары, зловещие «юнкерсы»,
минуя салюты, иронию юности,
синицу удачи, пророчества авгуров,
в небесную синь журавлиного августа
влетели,
завязнув в силках проводов –
чернея платками вороньими вдов!

Что я успела узнать об этом автобусе,
мчащемся
мимо цветов на обочине,
мимо маленьких злых штопоров пыли,
мимо, мимо,
пока я думала о колонии микробов,
греющихся и растущих под пальцами
на горячем металле поручня?

Зачем, впрочем, задаваться вопросами о придорожном цветке,
если тут, в автобусе,
старуха везла оранжевые лохматые комки,
оторванные от ножек, обесточенные,
нанизанные на нитку,
говорящие «namaste»,
целующие мой локоть разбухшими, влажными то ли от росы,
то ли от старухиного пота губами.

Их название, знакомое с детства, затерялось тоже.

Я даже не выяснила толком маршрута.
Среди непроговариваемых названий
не было видно моей остановки,
но, очевидно, автобус всё-таки
позаботился обо мне,
поскольку пишу эти строки из места, которое я зову
домом.

Был в моей биографии и другой,
деревенский автобус,
только тогда, в первом, не зияла разделительная черта
между маленькой мужской
и большой женской половиной.
Я стояла, неожиданно высокая,
на невидимой полосе между ними –
женщина, одетая не так, как подобает женщине,
решительная, как мужчина.
Americana – для мужчин,
для женщин – puta,
крадущая их мир.

Но и этот автобус
(ох, и натерпелась же страху)
не подвёл, доставил.
Водители знают, куда мне надо,
или это я привыкаю к новым местам,
новым мирам,
новым правилам
в их неуловимой похожести?

Иногда спрашиваю себя:
из того ли пишу дома, из которого
вышла с утра?

Сон и бессонница: чёрное, белое, белое, чёрное.
Нет равновесия, есть победители. Я – побеждённая.
Чёрное/сонное, просто пугает своей чернозёмностью/.
Белое/бодрствуя, тупо таращится твёрдою льдиною/.
Как же так, Г-споди? В картах ведь не было дома казённого?
И с обреченностью с грядки взываю я: «Пересади меня!»

Будет потеха ему, агроному-любителю.
Знаю, что некуда деться, вокруг – геометрия.
Пересади меня, Г-споди, слышишь? Иссохшими листьями
Шарю по грядке в припадке тоски и неверия.
Эта разметка уже утомила, и выело
всё, что питало когда-то, из почвы отчаяние.
Эксперимент затянулся. Считаешь гордынею
Вечный мой голод и жажду, весёлый начальничек?

Ладно, чего уж, считай меня дурой капризной,
неблагодарною выскочкой парниковой.
Что-то ведь есть и получше обычной любви с перегноем?
Что-то другое.
– Пересади меня, Г-споди, – горестно. –
В новую лунку, под новым именем.
Что тебе стоит, прошу, помичуринствуй:
пересади меня.

Науке и логике неподвластны,
Два снадобья лечат универсально-
Имбирный эль мамаши ирландской
Да (у нас говорили о нём с придыханием)
Еврейской мамаши бульончик куриный.
Простуда ли мучит больного, язва ли,
От хвори банальной иль неисцелимой.
Я где-то услышала – бульон прозвали
Метко еврейским пенициллином.

Расплавленным золотом, жидким кристаллом
Дрожа и дымясь, опаляет весело.
А в детстве я, помнится, презирала
Бульона наваристое еврейство,
И, заболев, торговалась с мамой,
Воротясь от тарелки, ворча: «Не буду»,
Отодвигала горячей рукой упрямой
Навязчивую заботу этого блюда.

Казалось, откармливают, как курицу – просом,
Под байки да россказни, под любое
Объяснение, а это – просто:
Меня отпаивали любовью.
Меня любили, о том не зная,
Неприхотливые те несушки,
Чьи телеса мне несли, вздыхая
(Деликатес, а не хлеб насущный),
С базара, шаманские телодвиженья
Их очищали от грешной крови,
И бледные жертвы кораблекрушенья
Вступали в кипящие воды бульоновы.

Всплывали на гребне, потея жарко,
Целомудренно-непорочны,
Местечковые Жанны д'Арк, но
Потом тонули в расчёте точном.
Зла и голода не помнящая,
Выживающая на малом,
Курица себя отдавала полностью,
Веками еврейских детей спасала.
И бабушка, полководец куриный,
Всегда выигрывала Цусиму.

А нынче пенициллин – в аптеке,
И, если мне заболеть придётся,
Не пощупают лоб, не оттянут веки,
Суета тревожная не начнётся.
Сухарей насушите из старой булки,
Отведите в детство, где неудержимо
Любовь на плите, выкипая, булькает
Во вредных прозрачных разводах жира.
Где вы, тетушки, бабушки? Где ты, мама?
Разотрите спину, укройте плечи.
По звонку из китайского ресторана
Принесут чикен суп, только он не лечит.

Свидетельство о публикации № 03072015215304-00384871 на Grafomanam.net

Читателей произведения за все время — 230, полученных рецензий — 0.

Голосов еще нет

Финалисты поэтического конкурса. Часть 1 (Литературные конкурсы)