В развалинах у старого Яффо
Мы слышали писк,
Похожий на беседу тысячи голосов сразу:
Беседу о великом сотворении мира,
Споры о том, что появилось первым - день или ночь.
Так и было: под куполом разрушенной церкви метались летучие мыши,
И так они волновались,
ослепленные лучом света,
Что проникал во тьму здания в это время суток.
К решетке с глупой вывеской:
"Осторожно, ведутся ремонтные работы" -
Мы припали с интересом и внимательно вглядывались
В мультяшно клокочущий полумрак,
Полный тоненьким многоголосьем.
Дети смеялись, незадумчивые, счастливые:
"Мама, смотри, смотри, как их много!
Целая туча. И как быстры, будто черные молнии.
Неужто они вампиры?"
И пугались игрушечно.
А я смотрела на балку под сферой потолка с выщербленными,
Кривыми кирпичами.
На ней сидели два голубя - сизых - и целовались.
И я вспоминала Блока - а как же!
Но не завидовала голубям.
А лишь печалилась,
Что нет рядом того, с кем можно было бы разделить свой восторг:
Смешные твари не замечали голубей,
Носились вокруг, да все мимо.
А те были увлечены друг другом и ворковали,
Заглушая, казалось, мышиный суетливый писк.
Так тихо и искренно они любили
Под рассыпающимся сводом
Старого францисканского храма.
***
Простившись с черноморским побережьем,
Сентябрьскою тоской поражена,
Листвой перебирая пожелтевшей,
Придет в провинцию с бутылкою вина,
Где, словно сумасшедшая Даная,
Заявит отступленье холодов
И с октябрём безудержно камлая,
Станцует бабье лето городов.
Но ведьму рыжую сезонное инферно
Разоблачит, виня, что солгала.
И, пьяную, на изморози первой,
Ноябрь её разденет догола.
***
Когда-нибудь меня положат в гроб,
Украсят речи небылью и былью.
Но речи смолкнут, прах развеет Бог.
И сделается прах обычной пылью.
Пройдут дожди, осыпятся снега
С размашистых кладбищенских растений.
Меня забудут. Вспомнят лишь тогда,
Когда отступят тени сожалений.
И так светло, как будто я – дитя,
Однажды упорхнувшее на волю
Из вечного трагизма бытия,
Где смерть переплелась с любовью.