И город ложился в тугие объятья ночи.
И город метался в удушливом злом бреду.
А мы выбирали безумие одиночек,
Которое, верно, написано на роду.
И всё-то я знала. Давно нашептало небо,
Что было и будет. Услышали — мы одни.
Ложатся на плечи пудовые гири гнева,
И тянутся долго густые сырые дни.
Ведь было иначе — пускай не хватало солнца,
Зато согревали стихи и бокал вина.
Друзья утешали: уладится, утрясётся.
Враги проклинали: издохни! Моя вина,
Что я отвечала. А лучше бы — сразу в морду.
Чтоб не было мало. И чтоб неповадно впредь.
Я вряд ли однажды последую странной моде
На выстрелы в спину. Мне проще дотла сгореть —
И снова воскреснуть, чем тлеть на земле окурком.
Такая реальность? Отмазка — как есть, гнильё.
...И было так страшно, как будто проснулся в "дурке".
И было так стыдно, как будто твоё бельё
Прилюдно стирали. А город... Он просто жертва —
Толпы, произвола и чьей-то больной мечты.
Покорные пушки свои наставляли жерла
На хрупкие своды. И кто-то шептал: "Прочти
Заветные строки — и смело шагай на плаху.
Вселенская слава — награда твоя за дурь".
...А мне захотелось прижаться к тебе и плакать,
И верить, что это — лишь эхо житейских бурь.