Судьба моя иногда представляется похожей на китайский бильярд, где пущенный шарик проделывает сложную траекторию, налетая, отскакивая и обходя натыканные там и сям гвоздики. Я часто задумываюсь о том, как могла бы измениться вся траектория при отсутствии тех или иных гвоздиков. А сей гвоздик оказался, надо сказать, редкой закалки.
Теперь-то я понимаю, что юная душа моя была переполнена созревшим желанием на кого-то излиться любовью, и радостно воспользовалась объектом, обнаружившимся под носом. Наскоро потомившись на огне тайной любви, я обрушил на соседку тщательно выверенное эпистолярное признание. Оно стало для нее полной неожиданностью, но, вероятно, встретило встречную неопределенную готовность.
И началась борьба титанов. Я по миллиметру отвоевывал подконтрольное рукам пространство, а она отчаянно сопротивлялась. А было у нее для этого страшное оружие – вопрос: «Тебе что, только ЭТО от меня нужно?». И я задумывался, наивно начиная всерьез копаться, честно стараясь и не умея ни найти в себе ответ, и совсем не понимая, что не для ответа тот вопрос задается.
(От этой манеры на полном серьезе пытаться ответить на вопросы, которые задаются вовсе не с целью получить ответ, я безуспешно стараюсь избавиться до сих пор)
Эпические подробности той битвы вряд ли были бы интересны, да и не сохранились в памяти, но некоторые «хронологические зарубки» говорят о масштабе ее и упорстве сторон. На позволение снять с нее лифчик мне понадобилось года полтора. Это была великая победа. Величественность ее, скорее, омрачало, нежели подчеркивало то, что происходила она под рыдающие звуки похоронного марша.
Шел сентябрь первого учебного года, в который школа, располагавшаяся как раз под нашими балконами, обходилась без нас. Хоронили нашу биологичку, женщину молодую даже в тогдашнем моем понимании, тихую, болезненную, и умершую от рака крови.
Случай, когда более-менее свободные от занятий в наших ВУЗах дни совпали бы с отсутствием мамы и сестры, нами ожидался долго, потому нетерпение наше ничто остановить уже не могло, хотя контраст вечного и суетного (разумеется, не в этих выражениях) над происходящим витал, поскольку хоронить в те времена полагалось не таясь, громко, с оркестром, выносом гроба, речами и торжественной процессией до катафалка, ожидавшего поодаль.
(Возможно и до сих пор обнажение женской груди, всегда сопровождающееся заминкой чисто конструктивного свойства, внутренне проходит для меня под драматические аккорды)
Я бы затруднился дать ответ на вопрос, который тогда мне, поглощенному перипетиями своих завоеваний, и не приходил в голову – а зачем ей-то это было нужно? Она ведь
легко могла уклониться от встреч, но сама находила и время и место. Возможно, без моих нашествий жизнь ее имела бы пресный характер.
Со своей стороны, я ведь точно также не получал удовлетворения (во всяком случае, желанным образом), и может возникнуть вопрос, как не надоедала горячему юноше эта странная бесцельная битва? Ответ есть настолько тонкий, что я и разглядел-то его лишь много лет спустя. Даже не знаю, с каким существом сравниться, не с акулой же, за километры чуящей запах свежей крови - так распаляет этот, явственно ощущаемый мной запах борьбы женщины с ее собственным плотским желанием. Иногда я даже удивлялся его мощному действию, особенно, когда было очевидно, что сам по себе объект не так уж и привлекателен.)
Ухажеры вокруг нее, похоже, не сильно вились. Внешность у нее была своеобразная. Поразившее мою тетю классической красоты лицо повторяло черты сразу двух популярных киноактрис. Зато телосложение шло совершенно поперек тогдашней моде. Я бы такое назвал «университическим», это когда, как у высотки - верх легкий, а книзу все основательнее. А надо понимать, что мода тех времен была непредставимо ныне диктаторской, и никакого плюрализма не предполагала.
Купленные заботливыми родителями «школьные» туфли за 12 рублей, с их классическим закругленным носком (такими были завалены магазины), роняли тебя в глазах окружающих ниже всех мыслимых пределов. Сверхузкий (да на конце с таким маленьким намеком на утиный клюв) вознес бы на невероятную высоту, но был мечтой несбыточной.
Недавно, рыская поздней ночью по каналам, наткнулся на какой-то венгерский фильм конца 60-х. Поразило, что дама по сюжету не просто серьезная, а даже номенклатурная, важно вышагивает в таком мини, в каком ныне самая легкомысленная девушка не явится на официальное мероприятие.
Так что обнажать округлые девичьи колени соседке моей приходилось поневоле. Как-то пожаловалась, что пыталась худеть, при этом полностью исчезла грудь, плечики стали светиться, а на бедрах и прочем это нисколько не отразилось. Но была она привлекательной, а, поскольку жестокая мода ставила в то же положение дам и постарше и помясистее, трагедией это не становилось.
Во всем же остальном нам было легко и интересно друг с другом, чего мы то ли не видели за этой борьбой титанов, то ли по молодости не умели ценить.
Когда мои территориальные завоевания достигли пределов, более имеющих отношение уже к деторождению, а не вскармливанию, она поведала о своем твердом решении, что отдастся только в 23 года, если не выйдет замуж раньше. Откуда оно взялось у девушки в 16, когда 23 это невероятно далеко - почти старость - я не знаю.
Жизненные наблюдения позволили придти к выводу, что катастрофическое воздействие на судьбу оказывает наличие ярких, но плохо совместимых черт. Вот эта ее железнокаленая стойкость сочеталась с постоянным, странным для того юного, наполненного желаниями возраста, и даже навязчивым рефреном: «Я не знаю, чего хочу… А я не знаю, хочу я этого или нет»
Я даже как-то ночевал с ней. Мать ее была на каком-то дежурстве. И мне нужно было что-то невероятное нагородить родителям, шататься допоздна на улице, ожидая сигнала в окне - что заснула сестра, а потом никем не замеченным проскользнуть в соседнюю с моей квартиру. Но романтики в этом приключении было гораздо больше, чем толку. Особых успехов не добился, разве что ситуация заставила обнажиться обоих.
А потом, что-то иссякло. Видимо, мы повзрослели. И я даже удивился, когда через несколько лет она мне позвонила, и стала спрашивать, как я поживаю. А поживал я бурно, из-за безумной влюбленности чуть не провалил диплом, взятый нарочито сложным, чтобы блеснуть. Впереди ожидалась свадьба, и выход в самостоятельную жизнь. Спросила, любим ли я? И в том искренне-идиотическом состоянии, в которое впадают счастливые люди, я радостно ответил, что необыкновенно, совершенно не вкладывая в эти слова никакого подтекста.
Вскоре переехал, знал, что соседка вышла замуж, развелась, бездетна. Как-то случайно встретил ее в метро. Поговорили. В руках ее на веревочном бантике покачивался торт, купленный, по ее словам, просто так, для себя, и пригласила попить чай. Но прошло, будто несколько эпох. Отказался.
Странный есть привкус в воспоминаниях о тех временах – настоящий слом времен еще только предстоял.
Нам уже было далеко не семнадцать, а гораздо больше, чем вдвое, и картина ее жизни виделась мне некой вялой производной от этого ее вечного: «А я не знаю, чего я хочу…».
А тогдашний неожиданный звонок был ею сделан как раз накануне своего 23-летия. Я даже не помню, сколько времени мне понадобилось, чтобы это сообразить.
Гвоздик.
И все же хотелось бы понять, каким таким идолам дала обет целибата эта комсомолка?