Налёт (Рассказ / миниатюра)

      Хмурый, сутулясь, он вошел в низкую комнату, тускло освещенную электрической лампой. Из мебели были лишь грязный стол из неструганных досок, пара табуретов, лавка, заваленная тряпками и другим хламом, и большой пыльный сундук, с облупившейся кожей и ржавыми заклепками по углам. В углу комнатки была устроена молельня с образками и необычно яркими лампадками, прикрытыми искусно сотканным полотенцем. Такой контраст поразил его; щуря мутные белки глаз, он пытался привыкнуть к задымленному помещению.
    В комнате было пусто. Еще раз проведя взглядом по опустевшим лавкам и паутине, украшавшей потолочные сваи, он вздохнул и прислонился к косяку двери.
     Солома с паклей, высохшая от времени и повылазившая из щелей бревенчатых стен, жутко пощекотала ему за воротником; поежившись, он подергал большой своей лошадиной головой, отгоняя холодок, пробежавший по спине. "И здесь пусто" , - подумал он.
    Шагнув с порога в глубь полутемноты, он вздрогнул от скрипа половиц. Непонятный страх, исходивший от всех окружавших его предметов, глубоко затаился внутри, неприятно покалывая под ребрами.
Тщетно он пытался отыскать хоть какие-то признаки человека, который мог бы вернуться в спешке покинутое жилье. Решив остановиться в избе на ночь, он присел на ближайший табурет и положил тяжелую ладонь, поросшую бронзовыми волосами, на грязный стол. Тишина пугала, резала слух. Впервые он почувствовал солоноватый вкус слезы, скатившейся к уголку губ.
     Голову сжимал тугой обруч мыслей; лениво разбросав их по углам, он время от времени доставал то одну, то другую и, повертев ее, пробуя и оценивая – достойна ли жизни или нет, - запрятывал обратно.
     Единственное, что мучило его безостановочно, до боли сжимая виски, заставляя судорожно рвать воротник гимнастерки с околышком, крутить грязные пуговицы и хмуриться, то сдвигая, то подкидывая к морщинкам на лбу кустистые брови, это, единственное, страшное и неизбежное, засевшее глубоко внутри, невидимыми крючками зацепив обнаженную плоть, - всепоглощающая тоска.
     Спустя месяц или чуть более после налета и его одиноких скитаний по обгоревшим хуторам, он не с ужасом, но удивлением поймал себя на мысли, что наслаждается своей тоской, ныряя в нее с головой, раздвигая широкими руками ее пучины, причиняя повторяющуюся, но сладкую боль.
     Он влюбился в это чувство, оно возвращало его к жизни, наполняя влагой сухие уголки глаз, будто выжженных степным солнцем; заставляя думать, усердно и с кропотливостью, присущей лишь перфекционистам, отбирая кипящие мысли.
     Свет от лампы задребезжал; в мутном лучике, упавшем на рукав шинели, заплясали вальс тысячи пылинок, редким снегопадом пропадая в тени.
     Запустив ладонь, пахнущую грязью, дорожной пылью и скисшим хлебом, в спутанные волосы, он уставился на грязную столешницу. Природный узор дерева и многочисленные пятна, темневшие на досках, составляли диковинную картинку, занимавшую глаз. Он снова нырнул в свое озерцо мыслей, густо поросшее тиной грусти и, может, даже злости.
     "Ну почему мы, люди, так несовершенны?.." - думал он, - Уязвимые, слабые, такие податливые и хрупкие… А сердца? Хрусталики!" И бился маленький камушек тихо, но бойко, не пропуская ни единого удара, упорно качая кровь по венам и артериям, бился где-то под грудиной, широкой и мужской, щемяще сдавливая пространство под ребрами.
     Сколько раз он пытался остановить этот ненавистный стук, а духу не хватало: то ли рука дрогнет, то ли в мозгу повернется что, а ясно ему становилось – против природы пойти не сможет, да и жить почему-то хотелось в такие моменты сильнее и не вдруг, а постоянно, полно, жадно дыша воздухом, шевеля руками и шагая по земле.
     Сквозь закоптелое окошко, едва пропускавшее свет, виднелось солнце, лениво встававшее за горизонтом. Усталость, давившая на плечи пыльным мешком, отбила свое: он положил голову на сложенные руки и впервые за долгое время задремал.