Как велико стремление одиноких, наконец дорвавшихся до близкой души, рассказать о себе все, до самых мелких подробностей.
Есть в этом упоительное освобождение, – воспоминание, еще вчера хранившееся где-то там, в глубине, этаким чудовищем, которое огорчало, всплывая помимо воли, и ты поспешно утапливал его, не давая появиться на поверхности, и все равно знал, что оно где-то ходит, чтобы однажды всплыть и уязвить. В момент, когда ты слаб….
А сегодня ты легко смеешься, беззаботно вытащив его на берег, удивляясь, чем оно могло так пугать?
В этих разговорах как-то обнаружилось, что у Али до меня был не один мужчина, как, вроде, выходило с ее слов. - Как так? – воскликнул я с преувеличенным возмущением. - А я скрывала! – ответила она легко и лукаво.
Какая была чудесная пора. Все, что с нами происходило прежде, казалось далеким, незначительным, не стоящим даже серьезного внимания. И в память эпизод запал не из ревности. Некий ее неблизкий знакомый, тренер по каким-то занятиям, пригласив к себе, неожиданно стал домогаться, но не грубо, а с каким-то отчаянием, и Аля, возможно, удивленная своим новым, женским уже статусом, уступила, и была изумлена, когда тот, удовлетворившись, сразу потерял к ней интерес. И на немой вопрос...
Пытаюсь представить, вот ей уже почти тридцать, никогда без внимания мужчин – ну, поначалу это были мальчики, но годы-то шли - и хотя физиологически ее невинность не тяготила, но незаметно перестала быть чем-то простым и разумеющимся…
В то же время у нее никогда не было этого женского выбора - уступить или отказать, что решается обычно враз, в момент, под влиянием тысячи причин, которых и не знаешь, и эти мысли потом – зачем же я!…, или, наоборот, и чего это я?…
…на мой немой вопрос она ответила: - «было понятно, ему дальше – только упасть на колени, и я подумала – ну что мне…!»
Помню себя юношей, переполненным желанием, но не тем грубым, что можно бы назвать похотью, и совершенно не персонализированным. Я стою поздней ночью у окна. Передо мной лежит огромный город. Свет лишь в редких окнах, и неспокойное воображение рисует тысячи происходящих одновременно соитий, и судорожно-страстных, и трепетно-нежных, и монотонно-привычных, сливающихся во что-то единое, как стук камешков сливается в рокот гальки под прибоем.
Картина Алиного участия – тридцатилетней полудевственницы - в мимолетном физиологическом акте, подобном камешку в рокочущей гальке - поразила меня. Все равно, как если бы для пустяковой нужды – под ножку расшатавшегося столика - подложили случайно подвернувшуюся серебряную брошь. В тот момент я сам готов был упасть перед ней на колени.