Замри, умри, а воскресая,
кусай губу, не пряча слёзы,
пускай волною Хокусая
застынет жизнь, ошпарит проза,
дыхание всё-таки прекрасно
и вертикально, словно нота,
пускай ты только случай частный
реинкарнации чего-то,
допустим, почерка, которым
писал Григорьев, быв под мухой,
потёмки падали, как шторы,
строка не шла, кончалась пруха.
Хлебал Григорьев из стакана
и охмуряла Аполлона,
но не прекрасная гитана,
а злая ведьма перегона.
Она брала его с разбега,
трясла за рукава халата.
Шёл снег, а он не слышал снега.
Короче, время виновато.
Казалось бы, куда уж проще,
идут года, ведут архивы.
Но вот, в тебя вселился почерк,
ужасный, пьяный, некрасивый.
Как совместить твоё дыханье
и полунищее эстетство
с чернильным этим полыханьем,
куда от полыханья деться?
Оно за всё берёт натурой,
оно обуглило бумагу,
оно сочло литературой
твою питейную отвагу.
Оно не выпустит из плена,
воспринимай его как должно -
соседством с выдохом Верлена
тоски корявой и острожной.