На майские я часто гостил у бабушки. Детство моё вообще делилось на две совершенно неравные и неравноценные части: на бытиё в городах разных и на дни, и месяцы проведённые у бабушки. Детство моё и воспоминания, о которых пойдёт речь – это 1969 – 1979 года. Интересные во многих отношениях.
Жила моя бабушка в Донецком крае, в посёлке на шахте тридцать второй вентиляционной (так назывались шахтёрские посёлки в то время – по номеру шахты) на улице Семнадцатого партсъезда. Само название звучало комично, но этого как-то никто не замечал, для жителей в то время было даже привычным. На той же улице располагался магазин, где можно было купить хлеб, спички, соль и мыло – вещи в хозяйстве необходимые, а также находился «шалман» - то есть питейное заведение, где продавали водку и пиво, как на разлив, так и в стеклянной таре. Так что там же шахтёры и напивались, и валялись пьяные в грязи под забором. Многие, получив к первомайскому празднику заплату, на всю получку покупали в «шалмане» несколько ящиков водки, и начинали запой – недели на две. На работу, естественно, в таком состоянии не ходили – ибо никак невозможно. А посему, название улицы возмущало местного партийного активиста, особенно когда он слышал от шахтёров фразы: «Ну, шо, пойдём на партсъезд в шалман?» Партийный активист часто по этому поводу заявлял: «Вы или шалман от тудава заберите, или название улицы поменяйте!» Но потом как-то поутих и об этом деле забыл. На улице кроме государственного питейного заведения было ещё два частных – там гнали самогон и продавали – как за наличные, так и в кредит, и по натуральному обмену. Одну такую «точку» милиция прикрыла. В другую нагрянула, но совершив дегустацию напитка, храбрые стражи порядка сказали: «Хороший у тебя, Верка, самогон! Славный! Грех такую точку прикрывать! Гони!»
Улица одним концом упиралась в лес, другим в террикон. Террикон понемногу засыпал дома, людей оттуда отселяли, они продавали дома на слом, их покупали за бесценок или за «потом отдам», поселялись там какие-то люди, но не ломали на дрова, а жили там. Когда их собирались оттуда выгонять, они протестовали, говорили, что жить им негде, и что они так и будут жить, пока их не засыпит породой. Так и жили под грохот камней…
На майские праздники я бегал гулять с местными детьми – играли или прямо на улице, или в лесу. В лес и к террикону нам ходить запрещали, но в лесу было интересно – там была балка с ручьём, «тарзанка» над балкой, и вообще интересно, особенно если гуляли с псом. Дети с простой наивностью делились впечатлениями от первомайского праздника – ведь некоторые смотрели не только по телевизору первомайскую демонстрацию, но и бывали на оной в районном центре или даже в областном – «на параде» - а там цветочки бумажные, музыка громкая… А если у кого шарик был большой надувной – так это же вообще было событие. Эти праздничные дни мне запомнились многим – людьми прежде всего, которых наблюдать мне выпало. На улице, да и в посёлке все друг друга знали и обо всех знали всё и даже больше. Не со всеми детьми мне играть разрешали – я тогда не понимал почему. Например, не разрешали играть с близнецами Васей и Колей с соседней улицы. Да, они были постоянно грязные и в рваной одежде – родители их были алкоголики и росли они беспризорниками, но с ними было интересней всего – они постоянно рассказывали о леших, домовых и всякой прочей нечисти – мир окружающий был насыщен для них таинственными потусторонними силами. Ещё не разрешали играть, и даже знакомится с детьми, что жили за большим высоким забором в большом каменном доме по соседству. Хотя, дети из того дома и так ни с кем не дружили, а семья там жившая людей сторонилась – были нелюдимы и необщительны. Почему так – я не понимал – на мои вопросы мне как то дали два совершенно разных ответа разные люди: «Они куркули, как голод был, люди умирали от голодухи, у них были мешки с хлебом, так они ни с кем не делились…» И другой ответ: «У них дед в НКВД служил, многих из шахты нашей на воронке забрал…» Я тогда так и не понял ни что такое «воронок», ни что такое НКВД, понял потом – через несколько лет…
Развлечений в посёлке для детей было мало – иногда в кино разрешали пойти – по субботам в клуб. Ещё ходили смотреть на «третьетажку» - самое высокое здание в посёлке, стоящее на той же улице – оно казалось огромным, чем то фундаментальным. Хотя многие дети, на улице жившие, видели дома и повыше – в целых пять этажей, но это там, далеко. Тут в посёлке большинсво строений были или ветхие домишки или бараки – многие шахтёры так и жили в бараках – без ничего, без всякого имущества. Просто жили.
Но запомнилось, конечно, не это – запомнились люди. Всех людей мужеского полу дети звали «дядя» - не в зависимости от родства: «Дядя Коля», «Дядя Витя», или «дедушка», соответственно, исходя из возраста. К людям женского полу – «тётя» или «бабушка» с прибавлением имени. Эта фамильярность в поселковом бытии никого не шокировала и была обычной. Итак, о людях посёлка, мне в связи в первым мая запомнившимся.
Сосед моей бабушки – «дядя Коля» - на первое мая имел обыкновение вывешивать на забор шкуру белого медведя – так сказать, будто бы проветрить от моли. Он был на заработках на Шпицбергене – в те годы на заработках за границей, да ещё в капстране – дело редкое. Говорили, что привёз «кучу денег» и шкуру белого медведя. Ну, кучу, не кучу, но деньги он пропил, а шкура белого медведя осталась. После вывешивания на забор дядя Коля выходил с табуреткой на улицу и садился около шкуры. Мимо шли знакомые и тут же спрашивали: «Колян! А шо это у тебя на заборе висит?» «Как шо? Да это шкура белого медведЯ!» «А откуда она у тебя?» «Э-э-э-э… Это длинная история…» Знакомые с пониманием кивали головой и доставали из карманов широких штанин бутылку водки и стаканы. Тут же под бульканье начинался рассказ, обраставший с каждым годом всё новыми подробностями и небылицами, как Коля этого медведя застрелил. Медведь, естественно, снёс крыши во всех домах посёлка, поломал вертолёт, забрался на ледокол, до смерти испугал капитана, который потом свихнулся, и только нынешний обладатель шкуры не испугался, всадил в медведя двадцать пуль из карабина, но медведь от каждой пули только сверепел, и когда патроны кончились, он добил его то ли ледорубом, то ли ломом. Все, конечно, понимали, что это бред, но под водку очень даже неплохо рассказ слушался, под конец рассказа все были «хорошие» – праздник удался.
Недалеко жила тётя Клава – она на первое мая выносила кресло в сад и целый день сидела одиноко и смотрела грустными глазами на цветы и деревья. Жила она одиноко и выглядела старше своих лет. О муже её я ничего не знаю. Было у неё два сына. Старший – было ему тогда лет 16, как то как раз перед первым мая пришёл со школы, когда никого не было дома, свил петлю, стал на табуретку и повесился на старой груше перед домом. Почему он это сделал – осталось загадкой. Записки он не оставил. Это послужило поводом для многочисленных сплетен. Чуть ли не каждый, кто шёл мимо этого дома (если шёл не один) затевал разговор: «Да тут же Степановна живёт у который сын повесился!» «А почему?» И начинались тут разные версии и гипотезы… О том же судачили старушки, которые имели привычку сесть на лавочку напротив дома «тёти Клавы»:
- Сама Степановна виновата: загрызла вона его – учишься, мол, плохо, по хозяйству не помогаешь, вот он и повесился!
- Нет, это он из за девушки! Из-за любви той проклятой!
- А говорят он таблетки какие-то глотал, и после них чёртики ему привиделись, вот и повесился!
Улица была тихая, особенно весенними вечерами, о чём говорили на улице, было слышно и в саду и порой и в доме. Что было на душе у этой женщины, когда всё это она слышала – я не знаю. Я не Данте, я не ходил в ад – в самые его глубины, тем более в ад человеческой души…
Другой её сын – Славик – я его хорошо запомнил – он был таким тихим, спокойным, задумчивым, мечтательным. Другие ребята порой в детстве и дрались, и хулиганили, и с рогаток птиц стреляли, а он нет – жил в своём мире мечты и грёз, смотрел своими светлыми глазами на мир и удивлялся. Я не представляю, как он мог бы кого ли обидеть или причинить зло – не представляю. Окончив школу, он сдал на права и устроился работать водителем. Но связался с плохой компанией – были там карты, водка, наркота. Вряд ли он принимал участие в их забавах, но как то раз компания на первое мая изрядно выпив убила девушку – то ли в карты так кто-то проиграл, то ли забавы ради, но факт, он был тогда с ними, всех повязали и Славику как «соучастнику» дали 10 лет. Посадили. Через год пришло матери письмо – зарезали, мол, Вашего сына в тюрьме… Разумеется, тем для разговоров в посёлке прибавилось. И тоже прямо под окнами. Говорят, в доме повешенного не говорят о верёвке – так это в доме, так это о верёвке…
Я никогда не забуду печальные глаза той женщины, когда она выходила в сад 1 мая и смотрела в одиночестве на деревья и цветы.
Около ещё одного дома нам детям гулять запрещали. Там жил «дядя Жора». Он пил, как и многие на шахте, пил страшно. Как правило, напившись, становился тихим, но первого мая после изрядной выпивки он начинал буйствовать – хватал топор и начинал бегать за женой с криками: «Убью! Ты [плохая и развратная женщина]! Убью!» Она, конечно, бежать, в крик: «Помогите!» Но соседи предпочитали не вмешиваться – семейная ссора, всё таки. Пусть сами разбираются. Кончилось это плохо. Как то на первое мая он жену и детей топором зарубил. Когда его «брали» он не сопротивлялся и на вопрос милиционеров: «Ты зачем жену и детей зарубил?» Только виновато пожимал плечами и бормотал: «Не помню… По пьяни дело было…»
Не далеко от них жил «дядя Краб» он же «дядя Моль» - как его было настоящее имя и почему его так называли даже дети – я не знаю. Он был довольно смешной наружности, имел жену, любил выпить, работу бросил и на выпивку денег, естественно, не было. Утром первого мая он шёл так сказать «на промысел» - ходил по посёлку – а вдруг кто-то угостит – нальёт. Но никто не наливал. Он возвращался домой, а там как обычно приходил к жене любовник – «дядя Толик». Картину «дядя Краб» при захождении в свой дом наблюдал самую что ни есть развратную. На что возмущался громко: «Ну как же так, при живом то муже…» На что Толик ему отвечал: «Слушай, отстань! Уйди!» И давал ему десять рублей. «Дядя Краб» радостно бежал в магазин или в «шалман» и возвращался домой через несколько часов уже навеселе. Но картину он дома заставал всю ту же. И опять возмущался: «Ну, сколько вам можно, совесть бы имели…» На что Толик опять давал ему десятку и «дядя Краб» опять спешил в «шалман» и потом отключался где-нибудь под забором.
У тех детей из посёлка, с которыми я играл в детстве судьба сложилась по разному, но как это не странно, почти у каждого была связано в той или иной мере с датой первое мая.
Виталик был довольно смешным ребёнком, мать у него работала в кочегарке истопницей. Учился он плохо, после школы пошёл работать на шахту. Как то первого мая шёл он со смены по шахте (а шахта порой работала и в праздники – были такие смены), увидели его товарищи и спросили: «Выпить хочешь?» И налили ему в стакан вместо спирта едкого натра. А он залпом и выпил. Спалил себе конечно и пищевод, и желудок, вырезали ему там всё, вставили резиновую трубку через которую он заливал питательную жидкость – и водку в том числе. Так и жил. Но потом ушёл из дому и пропал – так его и не нашли.
Петька просто спился – пил страшно, как то на первое мая напился, заснул под забором и помер. И случилось это тоже первого мая.
Вова после школы начал воровать, его посадили, потом он стал бродяжничать и пропал. Последний раз видели его в поселке именно первого мая.
Только сейчас мне пришла в голову мысль, почему много трагических событий были связаны в том посёлке именно с этой датой – 1 мая. Дело в том что на улице Семнадцатого партсъезда был еще один дом к которому нам запрещали взрослые даже приближаться. Стоял этот дом пустым и почти разрушенным около террикона. Только старая лохматая собака сторожила его и выла порой на луну. В то время это был единственный дом посёлке, в котором никто не жил. Старики говорили, что там раньше жила ведьма, которую в посёлке очень боялись. Рассказывали, что стоит ей было посмотреть на корову или козу, как тут же у скотины пропадало молоко. Могла посмотреть на человека, а потом человек на следующий день умирал. И ещё множество историй, будто бы был мешок у неё в сарае висел, который она доила, а молоко у скотины во всём поселке пропадало, будто бы и летала она ночью над шахтой и прочие небылицы, верить которым не стоит да и невозможно никак. Жила она в том посёлке где-то с 1931 по 1954 год. Потом померла, но её даже хоронить боялись. Все выдумки о той ведьме были связаны в основном с домашними животными – с коровами и козами. Но во времена моего детства в том посёлке скотину уже никто не держал – как то конфисковали всю скотину у жителей посёлка – то ли при Сталине то было, то ли при Хрущёве… И стой поры никто ни коз, ни коров не держал. А около посёлка Лысая гора есть, там сон-трава по весне цветёт, и первое мая, как-никак, Вальпургиева ночь – время ведьм… Заколдованы они были там все. Вот.
(Написано на основе реальных событий 1969 – 1979 годов. Имена изменены.)