- Уж три похоронки – три сына.
Хоть младшего ты не бери!
…В пыли прошумела машина,
истаяв в осколках зари…
Лицо военкома сурово:
- Пятнадцать ему? Он – солдат!
И снова поклоны, и снова
мольбою наполненный взгляд.
- Уж трех сыновей схоронила,
отпела лихая война,
а где их – сыночков могилы
уж я и не знаю сама.
Два сына служили в танкистах,
один в эскадрильи летал,
он в небе тревожном и мглистом
над Польшей безвестно пропал.
Два старших - танкиста сгорели.
Мне тех не вернуть сыновей.
Ужель вы не люди, а звери?
Меньшого сынка пожалей!
…Нетвердой походкой, шатаясь,
сквозь слезы, не видя пути,
на стулья, столы натыкаясь,
старуха хотела уйти.
К двери подошла, долго очень
слепою от горя рукой
всё ручку искала.
«Сыночек! –
шептала. – Сыночек родной!»
Ушла. Тихо дверь притворила,
как не было вовсе её.
В холодную ночь уносила
немалое горе своё.
Над улицей старой, забытой
зажегся осенний закат.
Солдат на гармошке разбитой
играл что-то там невпопад.
Но что-то до боли родное,
что в сердце тревогой вошло.
Давно ль, военком, ты давно ли
покинул родное село?
Давно ли от матери старой
в руках письмецо-то держал?
Ладонью горячей усталой
он слезы с лица утирал.
Он вспомнил и маму-старушку –
в слезах дорогое лицо.
Он вспомнил колодец, избушку…
И выбежал вмиг на крыльцо.
Догнать. Извиниться. Успеть бы!
…На старой скамье под окном
сидела та женщина. Ветер
играл её старым платком.
Трепал серебристые пряди,
касался ссутуленных плеч.
- Прости меня, мать, Бога ради!
Ты сына хотела сберечь.
Прости меня…
Женщина встала,
крестила дрожащей рукой,
тихонечко поцеловала.
- Спасибо, сынок. Бог с тобой…
И шаткой походкой усталой
пошла неспеша со двора.
…Заря на востоке вставала,
алея как пламя костра.
2009