И по тверди серого асфальта
цокают и цокают копыта,
а в карете бледная инфанта
в отблесках луны, фатой покрыта.
Там ее придворные подруги
в кисеЯх и в пятнах лунных бликов.
Голые, но не трепещут руки,
а мороз нещаден, как улики.
Как улики против преступленья,
как судьбы свидетельство о том ли,
что однажды, павши на колени,
ей инфант поклялся вечно помнить
и любить, и хОлить, и лелеять.
И бегут лошадки тихой рысью,
и снега на площади белеют,
и звезда над площадью повисла.
Воздух был и сладостный и горький...
Это было...
вечером...
в Нью-Йорке.
2.
Я спросил тихонько у возницы:
– Почему печальна эта дева?
И возница молвил: – Прежде рыцарь
доблестно хранил ее пределы.
А пределы – это замок древний,
где она жила и где звучали
мУзыки – волшебны и напевны
и слова – просты и беспечальны.
– Что ж она, – еще спросил его я,-
кем теперь ее покой нарушен?
Безнадежно он махнул рукою:
– В замке том царят другие души;
Не приходят больше менестрели,
И не песни там слышны, а стоны,
В хладные сердца не мечут стрелы
Ни амуры и ни купидоны.
– Кто же рыцарь? ГдЕ он, расскажи мне.
– Этот?.. Что ж, – его рекли поэтом.
Сей поэт однажды ночью зимней,
снарядил гремящую карету,
обругал инфанту, бросил арфу
и помчался за чужбинной музой,
ну, а муза оказалась гарпией
или змеевласою медузой...
Ныне в замке – тьма и запустение
и удел печальницы ужасен.
Видишь: и теперь толпятся тени
и снуют за нашим дилижансом.
– Кто ж инфанта? Свет луны безрогой
и мороз – ужели ей полезны?
– В вечность этой лунною дорогой
я везу прекрасную Поэзию...
Исчезала в сумраке карета,
исчезали вместе с ней надежды.
Стало пусто... Песни недопеты...
И луна свои смыкала вежды...
.