Остатки 1992 года и весь 1993 год прошли на Симеоне без эпохальных событий. Одно за другим прекращалось финансирование госпредприятий: клуба, ПТУ, фельдшерско-акушерского пункта, и они тихо-мирно переходили в полную сафарийскую собственность. Через полгода после организованной аварии в электросетях, остров и в самом деле отключили от материкового энергокабеля, посчитали, что рациональней питать уменьшившиеся мощности автономными электростанциями. Слава Богу, что завоз угля и солярки ещё долго не прекращался. Но и этот фортель ничуть не нарушил привычный ритм симеонской жизни. Помимо существующего Нижнего канала с пятью карманами-водохранилищами вокруг Заячьей сопки, пояс-водовод над Галерой стал превращаться в Верхний канал со своими карманами-накопителями. Летом и осенью они давали достаточно электричества, в сухие приморские зимы, правда, основательно пересыхали, но тут в ход вступали ветряки, солнечные батареи и электрогенераторы во всех наших котельных, и энергобаланс снова восстанавливался.
Катастрофический обвал тиражей газет и журналов остановил у нас возведение промышленной бумагоделательной машины, но после некоторой заминки, по инициативе Дрюни и при активном участии Шестижена было открыто бумажное производство образца XYII века, с чанами для варки тканей и сеточными сушильнями – и музей и товар в одном флаконе. Естественно, что цена такой бумаги была запредельной, и печатать на ней детективы и фэнтези не было никакого резона. Тем более что в краевом центре подросли книжные конкуренты и соревнование с ними утрачивало смысл. Нашли собственную книжную нишу: выпуск философско-справочных изданий и подарочной богато иллюстрированной классики, что было и рентабельно, и комильфожно.
Открытый Музей Интерьера подчинил своим нуждам наше мебельное производство и выпуск всевозможных декоративных домашних штучек. Мастера и ученики дизайнерской студии сначала рисовали эскиз очередного комнатного интерьера, после чего вся Галера ломала голову, как всё нарисованное воплотить в жизнь. Рядом с интерьерными залами здесь возникли мастерские: стеклодувная и гончарная, гобелейная и абажурная, кружевная и ковровая, не говоря уже о ручных ткацких станках и прялках, чтобы прямо демонстрировать, как все это работает.
Не отставали и другие музеи. Музей книжной иллюстрации, в который неведомыми путями попадали книги сто и даже стопятидесятилетней давности, активно воздействовал на наших издательских художников. А музей посуды – на оформление наших собственных керамических и фаянсовых сервизов. Были ещё музеи одежды и вышивки, бронзы и чугунного литья. Словом, провозглашённый почти десятилетие назад лозунг «Даёшь театрализованный аттракцион» сам собой преобразовался в лозунг «Даёшь аттракцион музейный», дабы эстетические потребности насыщались не только киношно-театральными пробегами, а и плавным индивидуальным созерцанием.
Под эту лавочку было положено начало и первым сафарийским скульптурам. Долго обсуждали, с какого именно памятника лучше начать. Когда спросили Отца Павла, тот ответил без долгих раздумий:
– Конечно, Робинзону Крузо.
– Это ещё почему? – удивился Заремба, ближе всех принимавший к сердцу сей выбор.
– Самый бесприместный обыватель, который совершенно непонятным образом вдруг превращается в сугубо античного героя. Всё Сафари, можно сказать, вышло из его корзины.
И полгода спустя бронзовая скульптура Робинзона Крузо уже встречала всех посетителей у главных ворот Сафари.
Продвинулся вперёд и галерный театр. Одним из первых сооружений Набережного проспекта стало изящное театральное здание на 200 мест. Его возвели у самого причала, так чтобы все материковые зрители после спектакля могли успеть на последний паром. Ивников, правда, сильно опасался слишком основательного статуса своих драматических экзерсисов, но каста театральных зрителей уже сложилась, к самодеятельным актёрам добавлено несколько профессионалов из числа мигрантов, осмелились на самостоятельные постановки Аполлоныч и некий залётный выпускник питерского режиссёрского факультета, и симеонский театр «На острове» засверкал всеми своими мельпоменовскими гранями. В нём даже появились свои закулисные склоки и актёры-алкаши – так что с истинно театральной жизнью на Симеоне был наведён полный порядок.
С переходом ПТУ печатников под нашу полную юрисдикцию изменению подверглась и вся его функция. Галерная и симеонская школа перешли на девятиклассное обучение, а все старшеклассники автоматически переводились в ПТУ, где получали полное среднее образование плюс серьёзное обучение какой-либо профессии, не только печатников, но и более широкого профиля. Через два года они могли свободно стартовать в любой материковый вуз по своему выбору, а в случае непоступления спокойно вернуться в ПТУ и ещё целый год расширенно обучаться выбранным предметам, не теряя своего абитуриентского запала. И вообще в вузы отныне поступал не каждый десятый тинейджер-симеонец, а каждый второй – заметно сказывались улучшенное преподавание и общий повышенный образовательный фон Сафари.
Один из чиновников сельсовета прочитал где-то статью про дисконтные карты и доложил о ней мэру. Севрюгин сразу загорелся этой идеей и ввёл дисконтные карты сначала для наших туристов, а позже и для остальных посетителей острова. Замахнулся было на десять процентов скидки, но как следует всё подсчитал и ограничился семью процентами. Новшество оказалось весьма эффектным, накопилось уже достаточное количество туристов-завсегдатаев и постоянных клиентов нашего толчка, теперь они скрупулёзно сохраняли кассовые чеки и ресторанные счета, чтобы при отъезде на материк получить назад свою денежную скидку. Хотя даже со скидкой многие товары были ничуть не дешевле материковых, модно и стильно стало всюду щеголять сумками и упаковками с сафарийской символикой.
Расстрел из танков Белого дома осенью 1993 года был встречен на Симеоне с тревогой и озабоченностью, никто толком не понимал, что именно там происходит и почему нельзя договориться не пулями, а словами. Многие спорили о словах Отца Павла, брошенных в кулуарах Галеры:
– Надоели уже эти взбрыкивания. Безопасней всего относиться к людям и событиям, которые непрямую не вступают с тобой в контакт, как к чистой развлекаловке. Ну землетрясения, ну цунами, ну расстрел заложников. Веселуха что надо.
Если уж главный идеолог Сафари бросается таким цинизмом, то им, простым людям, не осенённым столь высоким умозрением, сам Бог велел.
Местечковые войны, что гремели по всему СНГ, вносили сильную нервозность в ряды родителей армейских призывников Симеона. Это была уже моя эпархия, где мне удалось поставить на изрядное содержание местных военкомов, и за все трущобные девяностые годы ни один солдат с острова не попал ни в одну горячую точку.
Переход в поголовное дачничество всего поселкового населения, между тем, начал тоже приносить свои плоды. Чтобы заработать дополнительные трудочасы, многие симеонцы ограничивались вместо двух одним выходным днём в неделю, находя в окрестностях Галеры всегда какую-нибудь дополнительную пусть и не слишком интеллигентную работу и тщательно высчитывая свой переход в более высокий дачный разряд. Не знаю как с разрядами, но с математикой у всех теперь был полный порядок.
Сафари под ручку с Симеоном словно перешло на третий курс своего садово-фермерского университета, когда уже скучны и несносны первокурсные выходки, но ещё всерьёз не задумываешься о своей дипломной работе и о дальнейшей профессиональной деятельности, а просто занимаешься тем, что тебе больше по душе.
Отец Павел обрёл баланс между комфортным отшельничеством и возможностью словесного воздействия на весь остров, Вадим по темечко был занят посёлком, Аполлоныч – сафари-парком и театром, я – своей тайной полицией, будь она неладна, Катерина – Родниками и светскими приёмами, Андрей-Дрюня – издательством и обустройством по всему острову туристских бивуаков. Вице-командоры тоже нашли каждый своё. Адольф возложил на себя обязанность руководить симеонскими челноками и пропадал в дальних разъездах, Шестижен стал правой рукой Вадима и отвечал за все техническое обеспечение острова, Зарембе осточертели его норки и нутрии, и он занялся созданием страусиной фермы, Ивников, отдав барчуку театр, возглавил галерную телестудию.
Заданная прежде Воронцовым-старшим для Галеры инерция движения вперёд сходила на нет, но на смену ей явилась неофитская энергия принятых в дачники симеонцев.
– Сегодня был возле Галеры, – жаловался нам с Севрюгиным барчук. – Вспоминал, как мы её начинали строить, и не мог поверить, что это мы когда-то сделали. Откуда у нас тогда всё это бралось? Сейчас бы я, кажется, и простую дачу построить не смог бы. Чувствую себя здесь каким-то самозванцем. Пришёл, покрутил павлиньим хвостом и убедил всех, что наша зграя на острове самая главная. Чем больше мы врастаем в эту землю, тем больше она нам чужая.
– Хочешь я нарисую тебе такое генеалогическое древо, что твои предки якобы двести лет назад уже высаживались на Симеон, – тупо пошутил я.
– У меня иногда тоже похожие ощущения, – согласился с Чухновым Вадим. – Утешает только то, что для наших детей всё здесь будет родное и близкое.
– Если, конечно, они сумеют усидеть в наших креслах, – саркастически усмехнулся Аполлоныч.
– А почему надо в этом сомневаться? Вон, смотри, как пошли в гору Пашкины наследники.
– Ещё не вечер. К тому же они очень активно гасят энергию друг друга, – барчук был по-прежнему в миноре. – Ты оглянись и посмотри, какие кроме наших лоботрясов волки кругом подрастают. Я иногда сижу на своих командорских посиделках и многое не понимаю, о чём они говорят. Только делаю вид, что всё держу под контролем. Раньше, что своими руками сделал, то сразу и заметно, а сейчас управляй одними словами. А если они прикинут и решат, что у кого-то для управления лучшие слова имеются.
– А что скажет служба безопасности? – симеонский мэр в упор посмотрел на меня.
– Нужен большой отвлекающий маневр, – мне трудно было подыскать подходящий ответ.
– Криминальная война, например, – вставился неугомонный Чухнов.
Это меня сразу вздрючило, и я продолжал уже с самым умным видом:
– Есть и другие варианты. Например, заметили, сколько сейчас пишут про снежного человека, НЛО и всяких Кашпировских. По моим сведеньям ФСБ само запустило в печать все эти штуки, чтобы отвлечь плебс от безденежья и тяжёлой жизни.
– Ну да!? – не поверил барчук.
– Предлагаешь, нам тоже этим заняться? – задумчиво произнёс Севрюгин. – Ладно, будем считать, что наши мозговые винчестеры получили нужное задание и что-нибудь потом выдадут на-гора.
Сей разговор состоялся в канун Нового 1994 года. А две недели спустя в главной приморской газете появились «Десять правил сафарийца», которые послужили началом обширной газетной войны, развернувшейся против Симеон-Сафари в краевом центре.
– Я уверен, что это ты все специально инспирировал? – грозно подступался ко мне Аполлоныч. – Твой обещанный отвлекающий манёвр.
– Да ты что, у меня просто мозгов бы на это не хватило, – как мог, отмахивался я.
«Десять правил» гласили:
1. Сафариец живёт для себя и своей общины. Мнение остальных людей его не интересует.
2. Сафариец всё умеет и всё может. То, чего он не может, его не интересует.
3. Когда его о чём-то просит другой член общины, сафариец всегда отвечает «да», если не имеет весомой причины сказать «нет».
4. Сафариец обустраивается в жизни капитально, поэтому старается, чтобы его жизнь развивалась только по восходящей.
5. Сафариец верит лишь собственному опыту. Все газетные и телевизионные слова для него пустой звук.
6. Сафариец ищет самое экономное решение всех своих проблем. Что такое роскошная затратная жизнь сафариец не понимает.
7. Если община ущемляет его интересы, он вправе не считаться с интересами общины.
8. Фактом доверия сафарийца общине является обучение его детей в сафарийской школе.
9. Фактом доверия общины сафарийцу является его благополучная карьера внутри общины.
10. Сафариец вправе рассчитывать на поддержку общины за пределами Сафари и обязан оказывать такую же поддержку другим сафарийцам.
Далее шло сплошное ехидничанье над такого рода мировоззрением. По своему стилю эти правила были настолько в сафарийском духе, что первое время никто, даже сами галерники, не сомневался в их подлинности. И тем не менее это была стопроцентная фальшивка, а под псевдонимом, как мне сообщили, скрывался бывший наш дачник, выгнанный год назад из Сафари за хамское поведение.
Заметку охотно подхватили другие владивостокские газеты, на все лады смакуя, что здесь правда, а что лицемерный камуфляж, и вообще, что это за ненормальный такой социальный нарост – Симеонов остров? Вспомнили и легионерские таможни, и рейды мотовзводников, и самовольные земельные захваты, и расхищение природных богатств, и убежище для уголовных авторитетов, и вселенский разврат симеонских путан. Словом, дорогие компетентные органы, проверьте как следует этот Содом и Гоморру.
Чем ответило Сафари? Крошечной фразой в своей многотиражке, что за всякое упоминание в прессе слов «Сафари» и «Симеон» мы выплачиваем и своим и чужим журналистам весьма существенный гонорар независимо от контекста, в котором они появились. Больше эта информация по настоянию Отца Павла нигде специально не повторялась, да в этом и не было необходимости, потому что любые слухи о человеческой гнусности подобны пожару на торфяннике – внешне незаметны, но обязательно полыхнут то в троллейбусе, то в электричке, то в исполкомовских кулуарах. Самое главное, что свой почин мы подкрепили конкретным делом: как только в прессе начали муссировать славное имя нашего Фермерского Братства, почтовые переводы на определенные суммы тотчас отправились по адресам их авторов. И неважно, что кто-то из них принципиально этих денег не получал – на почте тоже работают живые люди, готовые посудачить о журналистской продажности и показной порядочности.
Особенно умиляла попытка газетчиков посеять семена раздора среди самих симеонцев, противопоставляя «бесправных дачников чванливым фермерам». Как раз в это время несколько сафарийцев в силу своего стажа перешли в пятый и даже шестой разряд и без всяких гербов и служебных кабинетов стали получать больше некоторых гербовых шевальерцев. Одновременно поселковцам была сделана ещё одна существенная льгота: в сафарийский стаж отныне включалось не только время, отработанное в самом Сафари, но и на всём Симеоне. Поэтому свою перворазрядную обездоленность все новички воспринимали как что-то временное и карантийное, после чего они сами непременно станут богатыми и чванливыми.
С началом газетной кампании все враждебные вырезки регулярно вывешивались в сельсовете и Галере, и народ увлеченно их читал, но реагировал по-разному. Самые впечатлительные сильно переживали и призывали писать немедленные опровержения, те, кто потолстокожей, злились и ругались, а старая гвардия ловила настоящий кайф:
– Поздно проснулись, ребята, поезд ушёл. На что влиять? На Сафари? Одними словами? Смех в зале!
Наверно больше всего владивостокских газетчиков как раз и бесило, что мы никак не стремимся вступить с ними в перепалку. Наш островной телеканал с вышкой на Заячьей сопке успешно транслировался на пол-Владивостока, а радио вообще на всё Приморье, но в них и полслова не было насчет этих обвинений, симеонские СМИ жили своей особой параллельной жизнью, никак не пересекаясь с путями окружающей прессы. Газетно-журнальный обвал 1992-го года привёл к тому, что обе наши газеты – галерная и сельсоветская многотиражка – и литературный журнальчик слились в еженедельник под названием «Нарцисс», главной темой которого считался поиск любого позитива о том, что в бедной глупой России есть ещё что-то талантливое, умное и работящее. Намеренно нигде и никак не давалась информация о катастрофах и преступлениях, бедах и войнах. Только о положительных достижениях и светлых людях, за что «Нарцисс» сразу же окрестили «Газетой «Правдой» 1937-го года».
Пару лет эта позиция никем особо не замечалась, видимо, в ожидании, что такую мертвечину никто читать не будет. Но контрольный срок истёк, и для всех стало очевидно, что у наших бравурных текстов есть-таки свои преданные читатели, а благодаря многочисленным корпунктам и торговым точкам симеонский еженедельник ухитрялся быть вполне рентабельными и не уменьшил, а даже увеличил свой тираж.
Да и само Сафари при повальном обожествлении рыночной экономики было у многих уже как кость в горле. Вот и резвились как могли: «Командное управление хозяйством», «снова лишение низов инициативы», «полный произвол», «жалкие попытки реанимировать отжившее», – какие только эпитеты не раздавались в наш адрес. Что верно, то верно, кое-что несуразное мы действительно делали: например, по всему Приморью скупали и свозили на Симеон памятники и бюсты вождей мирового пролетариата, а также все старые знамёна и символы. Едва сведенья об этом просочились в печать, сейчас же заговорили о «золоте партии», которое, оказывается, вот оно, через подставных лиц помещено в Симеон-Сафари, а вся эта скупка понадобилась для будущей реставрации коммунистического режима. На самом деле памятники и бюсты скупались, чтобы не подвергать их глумлению дворни, и отправлялись частью на склады, а частью в мастерские, где наши умельцы пытались переделать их в памятники другим лицам. Со знаменами было и того проще. Собрание на стадионе всех симеонцев проголосовало за собственный симеонский гимн и знамя, и над поселковым сельсоветом взвился бывший флаг Советского Союза с вышитым на нём золотым мамонтом. Когда Вадиму указывали на неправомерность подобных действий, он всякий раз брал под козырёк и обещал исправиться, но стоило краевому чиновнику отплыть на материк, как Золотой Мамонт взвивался над сельсоветом вновь.
Чем ещё донимало Сафари неофитов российского капитализма, так это восстановлением на Симеоне пионерской и комсомольской организаций. Названия были другие, но смысл тот же, благо уже было где развернуться окрепшей сафарийской идеологии. И детская страница в «Нарциссе» заполнилась намеренно стилизованными сводками о сданной ребятами макулатуре и металлоломе, высаженных саженцах и выращенных индюшатах. Симеонские комсомольцы в свою очередь рапортовали о невиданных успехах в труде, спорте и творчестве. Регулярно стали проводиться всевозможные опросы наших тинейджеров на предмет того, что они любят смотреть, слушать, читать, как развлекаться. Размноженные тридцатитысячным тиражом «Нарцисса» эти опросы отправлялись в краевой центр, где становились популярным чтивом их сверстников.
– А давай теперь ту же идею перенесём на взрослую публику, – предложил Аполлоныч. – Дразнить гусей так дразнить.
И вот уже симеонский «Нарцисс» ничтоже сумняшеся принялся объявлять десять выдающихся явлений в культурной жизни Приморья (от лучшей газеты до лучшего ресторана) с вручением им соответствующих дипломов и денежных премий. Ну как с нами такими можно было дискутировать, если на все выпады оппонентов мы отвечали тем, что их претензии в самом буквальном виде ещё активней воплощали в жизнь?
Наибольшее удовольствие от газетных нападок получал, естественно, Отец Павел, ещё на заре гласности назвавший журналистов однодневными насекомыми, почему-то мнящими себя полноценными людьми. Теперь он прямо купался в глупости газетных шпилек и придумывании новых для щелкопёров провокаций. Причём делал это не выходя из своего бунгало в «Горном Робинзоне», прекрасно зная, что любое его слово, произнесённое пусть даже в присутствии двух-трёх человек малиновым звоном разносится потом далеко окрест.
И всё же полностью без потерь не обошлось. Так, под воздействием «свободной прессы» произошло заметное брожение среди симеонцев по поводу шевальерских великовозрастных отроков и отроковиц, которые де не совсем справедливо получают зарплату по разрядам своих отцов.
– Вот она первая ласточка, – сердито резюмировал барчук. – Поди им сейчас объясни, что любой человек представляет собой единство со своими предками, и поэтому высшая справедливость и заключается в том, чтобы кусок материального пирога получал не только он сам, но и весь его род со всеми детишками.
Полным зграйским составом, включая Катерину и Дрюню, отправились к нашему Дэн Сяопину, чтобы получить нужный совет.
– Проблема в том, что на создание самой малой традиции требуется, по крайней мере, все сорок библейских лет, а не десять как у нас, – согласился Воронцов-старший. – Но отменять свои собственные постулаты тоже плохой тон.
– Полная лажа получается, – Аполлоныча прямо распирало от возмущения. –Кругом «новые русские» хапают миллионы и ничего, а с нас требует собственных детей переводить в разряд салаг-подёнщиков,
– Помните, как мы поставили на место Артюха и компанию? – продолжал Отец Павел. – Готовы ли вы отпочковать сафарийский корабль от Симеона?
– Это теперь в такую копеечку обойдётся, – тяжко вздохнул Севрюгин. – Ведь всё уже так перемешано.
– А постройки в посёлке и по всему острову, их как делить? – озадачилась Катерина.
– Симеонцы нам этого вовек не простят, – как бы сам с собой рассудил Дрюня.
– Да, никто из них не захочет сам себя обвинять, – согласился с ним Чухнов. – Ирония судьбы: во вселенском жлобстве обвинят именно нас.
– Это было бы просто здорово, – усмехнулся Отец Павел. – Я за отделение, а вы как хотите.
Мы уходили от него, так ничего и не решив. Потом ещё полночи сидели с Аполлонычем на кухне у Севрюгина, накачиваясь его высокоградусными домашними настойками, и, в конце концов, остановились на «Ложном замахе», так обозвал барчук придуманную нами комбинацию: я организую утечку информации о предстоящем отделении, а Вадим отдает своим бухгалтершам секретный приказ готовить экономическое разделение. Как мы и надеялись, вскоре поднялся истеричный поселковый крик:
– Что же это будет?!
– Поматросили нас, а теперь бросить собираетесь?!
– А на что мы жить будем?
Все командоры решительно опровергали слухи о разделении, но они только ещё сильней ввергали симеонцев в тревогу и волнение.
– А из-за чего? А из-за чего? – беспрестанно спрашивали они. – Из-за своих детишек, что ли? Да ладно, бог с ними, пускай получают по папиным разрядам, мы так, на всякий случай на это возмущались. Что уже нельзя просто языками почесать?
С явным облегчением Севрюгин отдал команду прекратить экономические расчёты по разделению. Едва закончилось одно, как началось другое. Стали находиться отдельные бухгалтера, которых всё больше озадачивала вся сафарийско-симеонская финансовая отчётность:
– Как это так: ни один приход не сходится с расходом? Куда-то исчезают цифры со многими нулями?
При маленьком Сафари, когда все ведомости вёл один Севрюгин, таких вопросов не возникало, а теперь у самых наших доверенных лиц не хватало умения всё это как следует запрятать. Выкручивались как могли. Средних умников переводили из бухгалтеров в начальники цехов и мастерских, а больших умников старались сплавить на Большую землю в сафарийские филиалы. В итоге получили самую глупую бухгалтерию всего Южного Приморья, которая вскоре стала притчей во языцах. Дня не проходило, чтобы на них кто-то не пожаловался:
– Они мне неправильно отпускные начислили.
– У меня по счетам одна сумма выходит, а они другую пишут.
– Мне раньше на заводе зарплату лучше на костяных счётах считали, чем эти на компьютере.
Вадим еле успевал отмахиваться:
– На заводах бухгалтеры с одним видом продукции имеют, а у нас город в миниатюре, тут невозможно точно каждый веник учесть. И каждый день еще что-то новое прибавляется. Вы что не видите, компьютеры и те зависают?
Стоило же нагрянуть любой налоговой проверке, как неразбериха возрастала троекратно, так что самые дотошные проверяющие и те в конце отступались:
– Ну у вас и бедлам! Да и варитесь вы в собственном соку!
Что нам только и требовалось.
Никто толком ничего не мог разглядеть в нашем хозяйстве. Большегрузные грузовики ежедневно въезжали на паром, вывозя с острова солидные партии товара, обратно везли всевозможное сырьё и другие товары, ну где тут можно схимичить? Особой химии, в общем-то, и не было. Был сверхорганизованный труд и почти даровая электроэнергия. А с тех пор, как все симеонские квартиры наполнились всевозможной мебелью и бытовой техникой, три четверти всех потребностей островитян успешно удовлетворялись за счёт собственного производства.
Анахронизмом стала даже потребность в личном авто. На Симеоне его вытеснили конные кабриолеты и велосипеды, а на материке гораздо проще, да и дешевле было заказать в терминале Лазурного легковушку с водителем и ехать куда душе угодно, а потом тот же водитель заедет забрать тебя в указанное место. Неудобством здесь могла быть разве что исполнительская необязательность, но она-то как раз и была давно изжита в Симеон-Сафари.
Ну куда, спрашивается, простой симеонец мог потратить свою увесистую зарплату? Правильно, вкладывая её в дальнейшее обогащение своего симеонского рода. И как-то так успело сложиться, что обогащением у нас служила уже не пошлая пачка денежных купюр, а умение превратить эти купюры в нечто стильное и вельможное: дорогое коллекционирование, покровительство кому-то или чему-то, круг друзей с одинаковым дорогим увлечением, изысканный отпуск.
То, что всегда являлось проклятием любой деревни – знание друг друга как облупленного, – у нас на острове было превращено в самое главное достоинство, по крайней мере, среди верных последователей сафаризма. Благодаря компьютерной сети и галерному телеканалу, по которому три-четыре раза в год мелькал самый последний симеонец, сплетни и пересуды уже не имели той силы, что в лишенной телефонов деревне. Да и сами люди крепко стеснялись перед односельчанами нести совсем уж околесицу, а со временем, насмотревшись и наслушавшись друг друга, приобретали универсальную способность говорить складно и осмотрительно.
– Между прочим, ты заметил, что на Симеоне меньше стало матерщинников, – сказал мне однажды Аполлоныч. – Контролируют себя в телеэфире, а заодно и в уличной жизни. Искажаем мы наше славное народное отребье, ох искажаем!
Прав был Севрюгин насчёт города в миниатюре. Не знаю, как там обстояли дела с греческими полисами, но у нас со многими реалиями городской жизни был полный порядок. Каждый день новые лица и события, музейные пополнения и зоопарковые диковинки, громкие слова или деяние кого-либо из симеонцев и тут же проступок или словесное занудство кого-либо из поселковых авторитетов прошлых недель. Плюс к этому репертуарный театр, два кинозала, музыкальный зал с каким-нибудь владивостокским пианистом, два бассейна с саунами, дискотеки, пивные бары, еженедельный мини-футбол восьми островных команд, соревнования по боксу и легионерному многоборью, катание на лошадях и вёсельных лодках. Как в настоящем городе всё это не выпячивается и не подчеркивается, а мелькает буквально по часам, так что, если сильно зазеваешься, можешь что-то важное пропустить. Ну, а обязанность для «Нарцисса» и телеканала отмечать что-то значимое во всей краевой жизни вообще возносила многих поселковцев едва ли не на столичный уровень. С материка могли сколько угодно издеваться над всем этим, сами симеонцы всё больше ощущали себя особым самодостаточным островным народцем.
Начавшиеся с весны 1994 года празднества по случаю десятилетия Сафари особо сильно подчёркнули это. Пока вся страна в телевизионной заторможенности наблюдала за первой чеченской войной, мы еженедельно устраивали торжественные банкеты и балы-маскарады, на которые по очереди приглашали лучших приморских музыкантов и артистов. Среди тамошней богемы это создало порядочное нервное напряжение, дело было даже не в увесистых гонорарах, а в самом факте приглашений. Как бы не нахваливали они друг друга во Владивостокских междусобойчиках, получить нашу оценку уже считалось более весомым и престижным. После любой премьеры каждый из них с дрожью открывал по средам наш «Нарцисс», зная, что лебезить там перед ним никто не будет, а, напротив, по косточкам разберут все плюсы и минусы его выступления. Ну, а уж получить на Симеон индивидуальное приглашение было вообще высшим пилотажем. Особенно после того, как мы несколько раз прямо с причала завернули на материк полдюжины пьяных московских гастролёров, а ещё нескольких из них печатно уличили в откровенной халтуре.
В один поток с большой банкетной страдой слились и другие сафарийские юбилеи. Начали с моего сорокалетия, продолжили сорокалетием Аполлоныча, Севрюгина и Жаннет, и закончили первым выпуском училища, состоящим из одних симеонских отпрысков. Благодаря многолетним навыкам и наработкам, все это происходило с большой помпой, да и приличный вкус тоже местами наблюдался. Не только галерники, но и часть симеонцев с увлечением готовили себе маскарадные костюмы и заучивали двухминутные тосты, чтобы «соответствовать».
– Пир во время чумы, или наш доморощенный Голливуд, – называл это Аполлоныч.
– Только ещё сильней раздразним этих щелкопёров, – сокрушался Вадим.
– Вот он высший итог Сафари в действии, – иронизировал Отец Павел и тем не менее присутствовал с Жаннет на всех празднествах и говорил вполне адекватные речи.
Катерина, та вообще таяла от всех наших потуг на аристократизм приморского разлива. Хмурился один Дрюня – он всегда слишком буквально воспринимал любое слово, поэтому праздничные заздравицы казались ему верхом лести и лицемерия. Но всё равно свою торжественную командорскую роль исполнял как надо, хоть и стискивал при этом зубы.
Под занавес года прошли у нас и очередные выборы мэра, на которых горячо любимого Севрюгина сменила не менее любимая Катерина-Корделия. Перемена вышла несколько неожиданной, и для самих командоров в том числе. Вдруг явились ходоки с материка и настойчиво стали приглашать Вадима покняжить на лазурчанском троне. Выяснилось, что когда-то ещё в самом начале, мы, покупая очередную халупу в Лазурном оформили её на его имя. Это на Симеоне Вадим был всего лишь дачником, а вся его законная прописка была там, на противоположном берегу пролива. Теперь лазурчане жаждали вернуть себе своего гражданина в качестве апробированного и хорошо зарекомендовавшего себя градоначальника.
Вадим слегка поупирался, но так, для виду. Прельщало пятнадцатитысячное население новой вотчины, да и Катерина с Дрюней слишком активно наступали ему на симеонские мозоли, поэтому всё как следует взвесив, он-таки дал согласие на свою избирательную кампанию в Лазурном. Там, конечно, голосовали за него не столь дружно, как на острове, понадобился даже второй тур выборов, но избран в мэры он всё же был.
А симеонцам пришлось довольствоваться тем, что определит Бригадирский совет. По всем параметрам Андрей-Дрюня подошёл бы им больше, как-никак почти народный трибун и гроза оборзевших шевальерцев, но мы решили не нарушать старшинства. Жизнь она длинная, ещё все командоры успеют в мэрах походить. Не смущало даже то, что Катерина в тот момент была кормящей мамой с шестимесячным сыном на руках.
Мелкие возражения поступали лишь от Отца Павла и Жаннет.
– Ну куда ты с шестимесячным ребёнком лезешь в такую петлю? – отговаривала дочь Жаннет.
– Любая работа должна быть в удовольствие, а не в напряг, – вторил ей муж.
– Папа и мама, если всё это у меня хорошо получается и действительно мне в удовольствие, то почему я должна отказываться, – отвечала Корделия, сиречь Катерина Матукова. – У меня ваша немереная энергия, хватит и на сына, и на остров.
Передавая главную печать, Вадим мог, перефразируя императора Августа, сказать: «Я принял Симеон деревянным, а оставляю кирпично-мраморным». Как и обещал, к истечению второго срока завершил свою «стройку века» – брусчатую площадь с модернистско-ампирными торсами главных симеонских доминант: мэрией, театром, универмагом и Художественным музеем. Всё получилось честь по чести: и колоннада, и пилястры, и лепнина, и скульптурные фигуры с атрибутами власти и могущества. Если выйти на середину площади, то не видя скромных рядов таунхаусов, и в самом деле можно было подумать, что стоишь в центре приличного западноевропейского города, живущего размеренной упорядоченной жизнью, где веками мамаши с детьми кормили непуганных голубей, а художники запечатлевали их на своих холстах.
Вместе с архитектурой менялся облик и самих симеонцев. Строители в грязных спецовках уже не рисковали появляться на главных парадных улицах. Гнали оттуда и нагруженных сумками торгашей с толчка. Даже сидящие у калитки бабки в серых платках и ватниках, бывшие ранее непременным элементом поселкового пейзажа, становились всё больше в диковинку. Моральное воздействие оказывалось на их родственников: «Что это вы свою бабулю в таком затрапезном виде содержите?» И вот уже на бабках нарядные куртки и цветные платки, и сами они, повинуясь вулканической энергии исходящей из Галеры, спешат в свободное время по кружкам и студиям учить молодых чему-нибудь старинному, будь то обрядовая песня или вышивание крестиком.
Надо отдать должное Вадиму, это он ввёл в свою социальную политику задавать бабулям элементарный вопрос:
– А что вы умеете и любите делать больше всего?
Ни одна не призналась, что больше всего любит сидеть с товарками на завалинке.
– Ну раз помните, что вы делали когда-то лучше всех – а ну марш свое умение передавать другим.
Показательно, что именно в это время мы стали сами наступать на горло собственным хозяйственным возможностям, порой отказываясь форсировать производство того, что принесло бы гарантированную прибыль. Всех денег всё равно не заработаешь. И разумная достаточность во всём постепенно завоевывало у нас своё место под солнцем.
Несколько раз мне доводилось слышать в это время, как Отец Павел сетовал на Перестройку и Гласность, что именно они помешали как следует распространиться его сафарийским идеям, мол, оголтелая ругань предыдущего строя сделала его потенциальных единомышленников чересчур недоверчивыми и затаившимися и не дали им в должном числе стать под его знамя с Золотым Мамонтом. Здесь я с ним был категорически не согласен, думаю, что всё бы произошло как раз наоборот. Слишком восторженные потопили бы нас своей неорганизованной массой, с которой бы мы просто не справились. А так произошла естественная задержка с количеством неофитов, позволившая нам своевременно улучшить качество как Сафари в целом, так и каждого сафарийца в отдельности.
О чём думали симеонцы, выбирая себе в новые мэры студентку-заочницу, с шестимесячным чадом на руках? О чём угодно, но только не о том, что она каким-либо образом со своими обязанностями не справится. Напротив, положение кормящей мамы выглядело для неё скорее плюсом, чем минусом. Ну хотя бы потому, что всегда можно было отговориться и не поехать на очередное районное или краевое сборище администраторов, а её фото с ребёнком в виде красочного настенного календаря, который она с простодушным девчоночьим видом дарила своим материковым коллегам-чиновникам, обезоруживающе действовало на самые угрюмые мужские физиономии. Если Катерина отныне куда с острова и выезжала, то непременно прихватывала с собой съёмочную группу наших телевизионщиков. И редко какой бурбон мог отказаться, когда юная очаровательная леди просила дать ей возможность на две-три минуты сняться рядом с ним для истории, а потом с премилой улыбкой приглашала отдать ей ответный визит в её «Золотой Усадьбе» – так она с первой же минуты окрестила свою мэрскую резиденцию, куда въехала, не успели ещё Вадим с семейством забрать последние вещи.
То, что при всем старании не удалось супругам Севрюгиным, с лёгкостью получилось у мадам Матуковой: её еженедельные приёмы быстро затмили вечеринки у других светских львиц Симеона. Катерина-Корделия сделала ставку на чиновных и деловых гостей с материка и не прогадала. Те являлись полные праздного любопытства и попадали на лукуллов пир, сопровождаемый музыкой и восточными плясками. Непременно присутствовали одна-две куртизанки из варьете «Скалы», способные растанцевать самых сдержанных и застенчивых. Гитара, рояль, бильярд, покер по маленькой, лёгкая необременительная выпивка довершали общее размягчение. Вскользь брошенный намёк на возможное сотрудничество – и вот уже званый гость сам энергично развивает идею какого-либо совместного проекта.
На эти приёмы у Корделии уходили безумные деньги, причём по большей части из собственного кармана – представительские суммы для командоров всегда были строго ограничены, – но возвратный поток денег, с которых она без стеснения брала свои королевские комиссионные, всё равно в несколько раз перекрывал их. Кто не тянул на совместный проект, обязательно, как минимум, заказывал её персональному рекламному агентству представительский или юбилейный видеоролик о своей фирме, будь то свечной заводик, развалившийся совхоз или безденежный научный институт.
Были придуманы и другие прибамбасы. В посёлке и Родниках вошли в строй два круглосуточных клуба с видеозалом, дискотекой, бильярдом и комнатами отдыха, где после перелётов из Москвы легче было себя адаптировать к приморскому времени и вообще очень славно расслабиться в любое время суток.
Достаточно остроумно решила юная мэрша и проблему последних полусотни симеонских частников, которые под разными предлогами оттягивали момент расставания со своими кривыми избушками, стараясь выманить у Сафари как можно больше денег. Вадим решал эту проблему уговорами и мелкими притеснениями домовладельцев. Корделия сказала просто:
– Всё, больше их развалюхи выкупать не будем. Пусть будет кусочек архитектуры Симеона досафарийского.
Приказала обнести оставшиеся хижины красивой металлической решёткой, как вольеры для содержания хищников, и даже краску на текущий ремонт выдавать запретила: чем неприглядней – тем живописней.
Бедные домовладельцы тут же пошли на попятный, предлагая свои усадьбы чуть ли не задаром.
– Нет, – отвечала госпожа Матукова, под злорадный смех остальных симеонцев. – Теперь уж вы сами будете платить Сафари по три тысячи долларов, чтобы мы снесли вас и дали квартиры в таунхаусах.
Новшеством стало и введение ею поголовной абонентной платы с симеонцев на все развлекательные мероприятия.
– Во-первых, чтобы не мучиться каждый раз с печатанием билетов, – объяснила она на Бригадирском совете. – Во-вторых, чисто психологический эффект, больше станут ходить в театр и кино – ведь всё равно деньги с них за это уже высчитали. В-третьих, уменьшит наши бюджетные дотации на сами развлекаловки.
– Маленький ремарка, – оппонировал ей Заремба. – Билеты всё равно придётся печатать для туристов. А как быть с теми, кто часто бывает в отъезде или долго болеет?
– Для высоких разрядов эта плата действительно будет незаметна, а для перворазрядников очень даже существенна, – добавил своё возражение и Дрюня.
– Перворазрядников у нас всего одна двадцатая часть, – высокомерно аргументировала Катерина. – Ну и не беда, если первый карантийный год выйдет для них ещё более суровым, чем раньше. Никто не запрещает им трудиться не по восемь, а по двенадцать часов.
И новый сафарийский налог был успешно внедрён на Симеоне.
Где-то на российских просторах продолжалась вражда между демократами и коммунистами, в бывших республиках не утихала энергичная стрельба, в мутной торговой воде возникали миллионные состояния, сотнями тысяч плодились нищие и беспризорники, шла невразумительная возня с приватизационными чеками и акциями дутых фирм, а Симеон-Сафари всё было ни по чём.
Со стапелей Тамбура сошла первая моторная яхта, механический цех Галеры выпустил первый двухэтажный омнибус для путешествий по всему острову на четверке лошадей, на стипльчезской скачке стал инвалидом первый жокей, Ивниковский театр завершил первые гастроли в Новосибирске и получил вызов в Шотландию на Эдинбургский фестиваль. Сданы под ключ птицефабрика на 10 тысяч несушек, филармония с залом на 400 мест, два отельчика на 40 мест каждый, получены первые шерстяные и шелковые ткани из собственного сырья, открыт бронзовый памятник Аксинье и Григорию Мелихову. Вот что гораздо больше интересовало сафарийцев в ту пору.
Никто уже не замечал и сезонного перехода из лета в зиму, настолько ровно и гладко катилась вся наша повседневность. Природные стихии могли сколько угодно бушевать над островом, каменщики и бетонщики просто переходили в галерные и поселковые цеха, не теряя при этом ни одного трудочаса.
Даже наш конфликт с приморскими газетчиками завершился, как это часто в России бывает, возникновением во Владивостоке целой партии фанатичных приверженцев Сафари, по численности превосходящая самих сафарийцев. Они вереницей приезжали на Симеон, ходили по посёлку и Сафари, раскрыв рот, расспрашивали обо всех нюансах островной разрядной жизни, восхищённо цокали языками, но стать настоящими сафарийцами особо не спешили – всех отпугивали наши непомерные регламенты, нужно было или совсем отчаяться в своей собственной жизни, или прожить на Симеоне хотя бы год, чтобы принять наши строгости как что-то естественное и не слишком, в общем-то, обременительное.
Переезд в Лазурный Севрюгина, а в «Золотую Усадьбу» Катерины-Корделии заметно усилил позиции Воронцова-младшего. Да и то сказать, на фоне их карьерного роста он просто не мог позволить себе ничего не выдающегося. Поначалу его действия были вполне мирными: в пику процветающему рекламному агентству сестры он организовал на Симеоне туристическое агентство. Но как раскачать публику, которая и к родным-то пенатам в европейскую часть бывшего Союза выбиралась с огромной неохотой и скрипом? Да и цены на европейские курорты кусались даже для командоров, не говоря уже о рядовых дачниках.
– Путешествия это такое же образование, как институты, – убеждал Дрюня-Андрей Бригадирский совет. – Сказав «А», надо говорить и «Бэ». Если мы выплачиваем дополнительные стипендии всем нашим студентам, то точно так же можем доплачивать и дальние поездки. Пятьдесят на пятьдесят.
– Это ты так, потому что никто не хочет покупать твои загрантуры, – язвила Катерина.
– Это я так потому, что иначе мы все покроемся мхом, – отвечал ей брат. – Мы с тобой хотя бы по году отучились в Москве, хорошо помним и Минск, а сейчас у нас даже московское образование сходит на нет, все хотят учиться только во Владике. Я где-то читал, что в Дании, всех выпускников школ за государственный счет отправляют в обязательное кругосветное путешествие.
– Ну и кто у нас рискнет отправлять своих недорослей в кругосветное путешествие? – вопрос Зарембы был полон скрытого ехидства.
– Тот, кто сам совершил его, – жестко реагировал Воронцов-младший, обводя членов совета пылающим взглядом: – Да или нет?
– Ну конечно, «да», – весело произнёс Аполлоныч. – Разве мы когда-нибудь отказывали в расходах нашему сафарийскому принцу крови.
– А ещё принц крови настаивает, чтобы все вы первыми отправились хотя бы в ту же Турцию, – невозмутимо потребовал Дрюня.
Ну мы, естественно, и поехали, как было не поехать! И в Турцию, и в Таиланд, и на Кипр. Вскоре выяснилось, что стандартные 10-14 дней для таких поездок совсем не пригодны, одна смена семи-девяти часовых поясов чего стоила. И в ход пошли двойные месячные туры – гулять так гулять! Однако в Сафари за десять лет все уже успели как следует привыкнуть к двум двухнедельным отпускам: одному, чтобы летом, другому – зимой.
– Никаких проблем! – заявил Принц крови, которого после шутки Аполлоныча все именно так и стали называть. – Пусть будет у каждого по два месячных отпуска: один с оплатой, другой – за свой счёт.
Немногие, правда, стали пользоваться такой возможностью. Сам Симеон обладал отменным восстановительным потенциалом, когда нужны были не часы, а минуты, чтобы добраться до бивуачных точек, некоторые даже приспособились с этих точек ходить каждый день на работу, а вечером вновь забираться в палатку, катамаран или горный домик. Тем не менее, на острове быстро образовалась энное количество любителей дальних поездок, которые умудрялись вояжировать по три раза в год, и чьей главной целью являлось привезти как можно больше сувенирных магнитиков для своих холодильников.
Первые же путешествия на европейские курорты произвели настоящий шок на все наши сервисные службы. Уж как мы гордились своим гостиничным и пансионатным обслуживанием, а посмотрели, как с этим делом обстоит там и заметно привяли. Срочно были созданы особые сервисные курсы, откуда слушателей после ряда лекций и практических занятий в приказном порядке отправляли на стажировку в европейские отели. На пять звезд мы не замахивались, хотели освоить хотя бы трёхзвёздное обслуживание.
– В кино смотришь на эту вышколенность прислуги и думаешь, что за дурь, – признавались потом курсанты. – Мол, наша приветливость или неприветливость гораздо сердечней, и это надутое изящество всех движений – кому оно нужно? А оказывается, всё это существует на самом деле и очень приятно. Сразу на две головы выше сам себя чувствуешь: какой ты важный и толстый. Вот только не будут ли смеяться мои дружбаны и подруги, если мы начнём копировать это один в один?
– А вы с мягким переходцем, – советовал им Аполлоныч, наш главный спец по заграницам. – Не сразу в лоб, а постепенно: сегодня походите не сутулясь, завтра потренируйтесь ходить с одинаковой скоростью, послезавтра освойте самые короткие и рациональные маршруты на своём рабочем месте. И будет полный цимус.
Как бы там ни было, но наше гостиничное обслуживание стало заметно улучшаться. Не оставили мы в стороне и частные пансионаты. Всем симеонцам строго-настрого было запрещено нелицензионно принимать временных постояльцев. А хочешь принимать – получи лицензию. А перед тем, как её получить специальная гостиничная комиссия придёт и проверит простые бытовые условия: опрятность комнат, удобство мебели, стерильность санузла, отсутствие крикливых детей и кошачьего запаха, наличие свежих комплектов постельного белья и единообразие столовой посуды. Кроме того, любой турист пребывающий на остров стал получать гостиничный буклет с перечнем обязательных услуг, которых он вправе требовать от пансионатных хозяев.
Разумеется, соответствовать столь драконовским для деревенской расхлябанности требованиям на первом этапе мог лишь каждый десятый из тех симеонских частников, кто претендовал на квартирантов. Поэтому маниловские мечтания Дрюни-Андрея о европейском сервисе на Симеоне едва не потерпели полный крах: где это видано ради грошовой прибыли так вкладываться и уродоваться над собой и своим домом?
Но Ворончонок-младший был достойным отпрыском своего родителя. Отметив своё двадцатилетие, сей романтичный юноша сделал резкий ход конем: из преданных ему автономщиков сформировал самостийный сафарийский трибунал, прямой аналог святой инквизиции, и двинулся в крестовый поход по искоренению на Симеоне всех тлетворных ересей. Повторилась почти прежняя история с фундаменталистами, только на другом более высоком уровне. Думаю, Дрюне просто наскучило возиться с симеонскими просителями и с материковыми бичами, которые всеми правдами и неправдами проникали на наш благословенный остров, чтобы получить «сафарийскую социалку», и при этом втихаря вволю потешались над ним, «сопливым и наивным» народным трибуном. Мало кто догадывался, что у Принца крови отменно работает его «домашнее задание»: оставшись наедине с собой, он умел до мелочей восстановить любой разговор и с непостижимой проницательностью определить, кто и как его обманывал, а кто нет.
Свой трибунал новоявленный сафарийский Торквемада назвал вполне мирно: Комиссией по урегулированию процедурных вопросов. Действительно в обиходе Сафари за десятилетие накопилось немало противоречий и несуразицы, которым мы не придавали особого значения. Дрюня-Андрей решил все это разложить по полочкам, и те самые ограничения и запреты, что существовали у нас только для чужаков, сделать достоянием всех симеонцев.
– Не правильно, чтобы то, что делало нашу общину такой ни на что не похожей, постепенно выродилось в сытый отстойник для рядовых обывателей.
Произошло это в тот момент, когда 500 сафарийцев без остатка поглотили 2500 симеонцев и островная жизнь достигла, казалось, максимума устойчивости и слаженности. На вершине её незыблемо возвышались 50 семей первостроителей с тремя-четырьмя детьми. Далее шла группа фермерских семей с одним-двумя детьми. Семьи фермерских дублёров составляли их надёжный тыл, причём многие из дублёров даже не стремились к самостоятельному фермерскому плаванью, вполне довольные своим вторым номером. К ним примыкали дачники-ветераны, живущие в Галере и поселковых таунхаусах, а так же семьи мигрантов из азиатских республик. Все они составляли фундамент Сафари, всегда безоговорочно поддерживая любое решение Бригадирского совета.
Самую многочисленную группу, однако, составляли семьи симеонских дачников. В своих настроениях и склонностях они были крайне переменчивы и капризны. К счастью, чисто по-деревенски, у них напрочь отсутствовала способность к самоорганизации и пока одни ратовали за одно, другие непременно предлагали что-то совершенно другое. Как говорил Севрюгин:
– Их мнение всегда нужно делить на двадцать. Убеждать не сразу, а на следующий день.
Отдельную категорию составляли «вербованные», те, кто в одиночку уехал со своей малой родины и на острове сошёлся с такой же дамочкой, имеющей за душой лишь койку в общежитии, или те, кто жил в примаках у симеонских тёщ. Они, при кажущейся полной зависимости от Фермерского Братства, были самой неустойчивой частью островного населения, готовой в любой момент сорваться и уехать малым семейным табором на материк за лучшей долей, чтобы вскоре, как ни в чём не бывало, вновь вернуться на Симеон. Раньше мы как-то старались удерживать их от подобных бессмысленных авантюр, но потом махнули рукой: вольному – воля.
Самой же бесправной кастой на острове, однако, являлись холостяки и холостячки. Никто, правда, не мог воспрепятствовать им официально голосовать за поселкового мэра, зато по всем другим вопросам они подвергались самому безжалостному апартеиду. Ни отдельной квартиры в Галере или таунхаусе, ни дачного участка, ни продвижения по службе.
– Отец Павел ещё десять лет назад решил, что от одиночек исходит порча на нормальных людей, поэтому пока вы не осемеитесь, никакого просвета вам не будет, – доверительно с глазу на глаз объясняли им старожилы-галерники.
Хотя, честно говоря, я не помню у Воронцова-старшего таких слов.
Имелась ещё симеонско-сафарийская молодёжь, которая с успехом жила своей собственной параллельной жизнью, ничуть не заморачиваясь прибабахами взрослых. С 16-17 лет они начинали жить в двухместных общежитских или съёмных комнатах и после двух-трёх пристрелочных романов образовывали вполне устойчивые любовные пары, которые бравировали тем, что не стремились к высоким сафарийским разрядам.
Всё это каким-то странным образом соседствовало, нимало друг-другу не мешая. Напротив широкие возможности для любого стиля частной жизни лишь способствовали быстрейшему нахождению своей собственной модели поведения. Даже наш грозный запрет на разводы стал со временем легко преодолеваться так называемыми фиктивными разводами, когда супруги полюбовно разбегались в разные стороны и находили себе нового постоянного партнёра. Причём бывший муж часто изо всех сил старался обеспечить бывшую жену новым супругом, после чего все четверо скромно выезжали в Лазурный и регистрировали там свои официальные разводы и новые браки, с тем, чтобы вернуться на Симеон в прежнем фермерском или дачном достоинстве. Никто не смеялся над примерными семьянинами, но никто не указывал пальцем и на загулы непутёвых бирюков. Кому как больше нравится. То есть сафарийское триединство: Семейственность, Образованность, Разрядность уже ни у кого никаких сомнений не вызывало.
Те, кто извне по-прежнему упрекал Фермерское Братство за совдеповские штучки или аристократические закидоны, не видели самого существенного, что всё это происходило у нас единственно из-за желания полноты жизни. Мы действительно готовы были вобрать в себя и раннее дворянское служение, и казацкую станицу, гитлеровский концлагерь и израильский кибуц, греческий полис и общину староверов, римских гладиаторов и английскую палату лордов и много-много чего и кого ещё. Вобрать и на свой особый лад переработать.
Как в нормальном российском городе, у нас существовали свои люмпены, одинокие инвалиды, деревенские дурачки, алкоголики и мелкие воришки, но в таких мизерных количествах, что это ничуть не мешало ощущению общего социального здоровья для 90 процентов островных жителей.
Таким было симеонское бытие в тот момент, когда Дрюня-Андрей решил бороться за чистоту сафарийских принципов. Начал он с системы сафарийского посвящения, которая и без того весьма условная, действительно пришла в полное небрежение. Скрупулезный подсчёт вёлся только трудочасов, на всё остальное смотрели сквозь пальцы. Но оказалось, что Принц крови прекрасно помнит из детства наши старые зграйские разговоры об испытаниях бетоном и фермой, услужением и ремеслом, лишь пройдя которые, дачник-стажер мог попасть в четырёхразрядные фермеры, а для следующего разрядного продвижения он должен пройти дополнительные испытания шерифством, учительством, творчеством и управлением. Там где, хоть и престижней, но намного беспокойней, ибо постоянно придётся читать новые книги, смотреть спектакли, слушать концерты, писать газетные заметки, изучать языки, историю и философию, высказываться на худсоветах, вмешиваться в любой непорядок на улицах, выносить взвешенные административные решения, и даже убедительно представлять Сафари в дальних командировках.
Прежний ажиотаж вокруг этих вопросов давно позабылся. Спущены на тормозах были как попытки сделать всех галерников гиперинтеллектуалами, так и поблажки ленивым творцам. На первый план постепенно вышли элементарное трудолюбие и умение ладить с окружающими, и лишь потом рекомендовалось искать нишу для эффективных индивидуальных увлечений. А если кто нашёл, то вообще получал себе бронь от всех прочих сафарийских повинностей.
– Пусть все так и будет, – решил юный реформатор, – но пусть это будет приведено в порядок. То есть каждой разрядной привилегии должна соответствовать чётко обозначенная обязанность.
В переводе на нормальный язык это означало, что каждый шевальерец определённое количество дней в году должен был находиться в командировках, на учительстве, шерифских и управленческих дежурствах. Ну и конечно не мог отвертеться от публичных высказываний по любому обсуждаемому на острове важному вопросу.
Эти свои выкладки Воронцов-младший обнародовал сначала в нижней палате симеонского парламента – Бригадирском совете, где его идеи приняли в штыки. Но была ещё верхняя палата – Совет Зграи, и там Дрюня сообщил то, что не счёл нужным говорить бригадирам и начальникам цехов:
– Скрытая задача нашего регламента – чистка в шевальерских рядах. Как в компьютерных играх: с каждой победой уровень сложности нужно повышать, иначе выигрывать уже неинтересно.
– Всё верно, остался только маленький вопрос: а зачем? – въедливо заметил Севрюгин.
– Затем, чтобы самим соответствовать.
– Чему бы это? – с плохо скрытым раздражением обронила Катерина.
– Нашему праву пожизненно управлять.
– А что оно у нас пожизненное? – невинно округлил глаза Чухнов.
Принц крови проигнорировал его риторическую реплику.
– Посмотрите хотя бы на наших вице-командоров, – напористо продолжал он увещать нас. – Да, они сверхнадежны и преданны сафарийскому делу, однако, фактически превратились в рядовых исполнителей, хорошо сбалансировали себя с сегодняшним Симеоном, но уже не проявляют никакой инициативы и панически боятся новых идей от других шевальерцев. Ладно, их мы трогать, как жену Цезаря не будем. А завтра им на смену придут другие управленцы, они сейчас тоже лихо начинают, быстро матереют, едва не перехватывая инициативу, но в последний момент на чем-нибудь непременно прокалываются и застревают в начальниках какого-нибудь цеха.
– Ну и что тут плохого? – не мог взять в толк Аполлоныч.
– А то, что нам нужно обезопасить себя от любых забастовок, чтобы все бригадиры, если понадобится, могли занять основные рабочие должности и спокойно перебороть любой локаут.
Командоры молчали, пережевывая услышанное.
– А что, здравое зерно в этом есть, – первым согласился лазурчанский мэр.
– Интересно только, как ты заставишь пожилых бригадиров в истопники даже на десять дней пойти? – выразила сомнение мадам Матукова.
– Знаю как, – отвечал ей любимый братец.
Это действительно стало следующей целью его Комиссии – приведение в порядок всех симеонских рабочих мест, дабы не увеличивать их количество, а просто лучше перераспределить. Изначально, закладывая фундамент Сафари, мы предполагали, что на двух работников у нас будет приходиться один сервисный массовик-затейник, фактически же пришли к раскладу пятьдесят на пятьдесят. Половина трудяг строила дома, варила пиво, шила джинсы, а вторая половина стояла за прилавками, снимала телепередачи, рисовала эскизы интерьеров, перестилала постельное белье в гостиничных номерах. Что было само по себе хорошо, но чрезмерно. По Дрюниному же раскладу введение любой новой сервисной должности необходимо было сопровождать возникновением двух других – не сервисных.
– Долой курорт, даёшь государство рабочих и крестьян! – куражился барчук.
– Как ты собираешься это всё разграничить, если сам предлагаешь каждому быть совместителем на двух-трёх работах? – недоумевал Севрюгин.
– Это уже дело техники. Главное, чтобы вы согласились с самим принципом самоограничения.
– Самоограничения чего? Комфорта и культуры?
– И культуры тоже. Деревья до неба не растут. Сафари никогда не будет крупной культурной единицей, а вот отметить себя в истории как самый оптимальный социум нам вполне по силам.
– Так ведь везде в Европе, именно так пятьдесят на пятьдесят все рабочие места и делятся, – не без ехидства аргументировал Чухнов.
– Через пятьдесят лет и мы будем так делиться, а пока надо ещё как следует построиться, – стоял на своём молодой Ворончёнок.
Что было против этого возразить? – Ничего. И разрешение на тотальный «оптимум» Андрей-Дрюня получил. Как и предполагалось, среди старых галерников немедленно началось сильное «брожение умов». Годы-то летели и тридцатилетние шевальерцы становились сорока- и пятидесятилетними боссами, которым не слишком улыбалось доказывать свой верноподданический сафаризм в горячих цехах и шерифских разъездах по новой. И потянулся ручеёк наших ветеранов-начальников на материк, на руководство каким-либо сафарийским филиалом, где всех этих дерганий не было. Чего Дрюня, собственно, тайно и добивался, чтобы дать возможность попробовать себя на их местах более динамичным выдвиженцам, которые не отказывались периодически повкалывать простыми работягами.
Поначалу внешних перемен было мало. Чтобы зря не тревожить людей, на их существующие служебные компьютерные столы никто не покушался. А потом уволилась и уехала с семьей на материк главная бухгалтерша зверофермы и на её место никого не взяли. Затем отбыла за границу, в Израиль, директорша симеонской столовой и опять на её место никого не взяли. То есть внутри бухгалтерии и столовой служебная подвижка произошла, но штат при этом и там и там на одну единицу сократился. Дальше всё продолжалось в том же духе. Слиянию и упразднению начальства подверглись несколько цехов и мастерских. Как ни сопротивлялся Ивников, в одно целое были объединены телеканал, театр, филармония и оба стационарных кинотеатра. Оптимум он оптимум и есть.
Не забыл инквизитор-тихушник и своих сопротивляющихся пансионеров. Им не только были предоставлены льготные ссуды на превращение своих жилищ в приличные пансионы, но и само проживание сторонних жильцов стало заноситься в трудовой сафарийский стаж, ведущий к более высоким разрядам, что немедленно круто поменяло во всем посёлке обстановку со съёмными комнатами.
Если прежде остров делился на пять командорств лишь номинально, то теперь он был разделён фактически, когда от командоров и их бухгалтерий стали зависеть и звероферма, и рыбзавод, и симеонская школа, и даже администрация симеонской пристани. Путаницы из-за возросшего числа всевозможных совместителей тоже не произошло, ибо считать приходилось не разные тарифные ставки, а только количество персональных трудочасов конкретных людей. Зато вместо прежней аморфности в творческих начинаниях появилась строгая определённость, когда между всеми сервисными и управленческими работниками пошла бешеная конкуренция за место под солнцем, к вящему улучшению самой их службы.
Не успокаиваясь на достигнутом, Принц крови повёл широкомасштабную борьбу с водкой, курением и жевательной резинкой. Данные предметы и раньше были у нас полузапрещенным товаром, но на Симеонский толчок это как бы не распространялось. А почему, собственно? И легионерские патрули стали наводить там должный шмон. Не обошла эта кампания и наших фирмачей, отчего с десяток коммерческих фирм оскорблённые в лучших чувствах («Не дают покурить и выпить – снять стресс после работы») покинули наши пенаты.
– Ничего страшного, – оправдывался Дрюня, – весь мир борется с курением и нам не зазорно.
Жевательная резинка была ему ещё более ненавистна, чем сигаретный дым:
– Жуют в лицо как свиньи и думают, что хорошо!
Для парня двадцати лет, любителя американских боевиков, в самый пик рекламы подростковых жвачек, такая позиция выглядела весьма странной, но на всех наших недорослей действовала безотказно: взрослого бы они отгородили от себя стеклянной стеной, а от своего ровесника спастись ничем не могли и... спешно перебегали в матуковское командорство, где на сборищах мотовзводников с наслаждением предавались запретным занятиям под снисходительным покровительством своей королевы.
Досталось и мешочникам с туристами. До них у Воронцова-младшего тоже дотянулись руки. Только-только материковцы стали выбираться из тотальной нищеты и почти восстановили своё палаточное присутствие на Симеоне, как им неожиданное препятствие:
– Остров не безразмерный. Давайте гнаться не за количеством, а за качеством посетителей. А значит, долой лишние торговые точки и прочь туристов без рекомендательных писем!
– У нас сорок квадратных километров, а в Сан-Марино – шестьдесят и живут двадцать тысяч людей, – сопротивлялась, хорошо подготовившись, Катерина. – И туристов принимают сотнями тысяч.
– А ещё когда-то все острова Греции были покрыты дубовыми лесами, а потом их все съели разведенные людьми козы, – блистал ответной географией с историей Дрюня. – Сначала давай восстановим то, что зарембовские олени съели, а уж потом вспомним о сотнях тысяч туристов.
– Если не загнать снова в клетки всех травоядных, то это восстановление пятьсот лет будет длиться, – упрямо не соглашалась симеонская мэрша. – А для них кто оптимум устанавливать будет?
– Я и буду. – И Дрюня эффектным жестом достал из кармана список травоядных сафари-парка, которых допускалось оставить на вольном выпасе.
– Как? Только сорок мустангов и шестьдесят моих драгоценных коровок! – не на шутку возмутился Аполлоныч. – Двести прожорливых дойных коров никому не мешают, а моих скромных шестьдесят якутяночек уже весь травяной покров объели!
– Вот видишь, – довольно ухмылялся, глядя на сестру Дрюня. – Значит, три тысячи посетителей в день и ни младенцем больше.
Тут только до нас, командоров и бригадиров, стало доходить, что все это нечто большее, чем желание мальчишек изобразить из себя экологических и идеологических чекистов. Отец Павел, будучи в курсе данных разборок, неожиданно попросил меня показать ему финансовый баланс Симеон-Сафари за первую половину года. Лет пять не интересовался этим, а тут вдруг: покажи! Приложил к нему списочный состав симеонцев в двух крайних точках и сам удивился результату: при уменьшении общей прибыли, подушный её баланс был заметно выше, чем прежде!!
– Выходит, он разрушает только то, что надо разрушать, – заметил Воронцов, возвращая мне мои листочки.
– Просто у авианосца под названием «Сафари» слишком большой запас прочности, – сказал я то, что думал.
– А почему вы не противодействуете ему в Бригадирском совете?
– Потому что все ждут, на чём он сам свернёт себе шею.
– Так прямо и ждут? – засмеялся Воронцов-старший.
– Но для многих симеонцев он всё равно первый герой, любят, когда кто-нибудь зграе хвост прижимает.
– А что, его самого частью зграи не считают?
– Скорее её новой метлой.
– А она нужна?
– Нужна, но очень умеренно, – скрепя сердце, признал я.
– Хорошо, я поговорю с ним, – пообещал Отец Павел.
Этот разговор между отцом и сыном действительно состоялся. О его содержании я мог только догадываться. Знаю только, что Дрюня вышел от отца с довольной ухмылкой. Дело было сделано, муравейник разворошен, и теперь он после годовых репрессий мог с лёгкой душой объявить, что Комиссия по урегулированию процедурных вопросов свою миссию выполнила и распустить её. Все шевальерцы вздохнули с облегчением, не замечая, что многие Дрюнины новшества остались узаконенными.
В общем, кругом получалось, что Сафари вовсе не угомонилось, а через воронцовских старших деток продолжало и дальше свою экстремистскую деятельность, заставляя людей вновь и вновь напрягаться, и делать это с улыбкой, как самое большое для себя удовольствие.
Жёсткий или даже мягкий баланс всего и всех был гибелен для Фермерского Братства, а вот игра в поиск всеобщего оптимума, как раз наоборот, служила постоянной изощрённости ума и изобретательности. Благодаря этому каждый сафариец вынужден был помимо своей основной и сопутствующих работ, увлечений и круга друзей, принимать участие в постоянных мелких интригах и подковёрной борьбе за приоритет тех или иных сафарийских принципов и уложений. В итоге это давало ощущение такой полноты жизни, какая редко встречается у самых деятельных столичных жителей.
ИЗ ВОРОНЦОВСКОГО ИЗОТЕРИЧЕСКОГО...
Вдруг откуда ни возьмись явилось огромное количество среднеумных людей, которые заняли собой все видные и значимые места и ну говорить, и ну управлять ошметками рухнувшей империи зла. С ними как с голливудскими блокбастерами – посмотрел один и увидел почти шедевр, а смотришь сорок-пятьдесят таких шедевров подряд – и с души воротит. Какой артистизм, как подвешен язык, какая основательная образованность, какое горение общественными интересами! И все эти интересы каким-то непостижимым образом совпадают с такими же интересами среднеумных людей других стран и народов. А если у собственных интеллектуальных аборигенов обнаруживаются свои суверенные национальные нюансы, тогда вообще полное впечатление, что всё это взаимное международное сближение политических и экономических позиций и есть тот великий прогресс мировой цивилизации, к которому все должны стремиться.
Но ведь среднеумие это ещё не высокоумие. Среднеумный вытаскивает на свет десять библейских заповедей и говорит: вот только ими и надо пользоваться. Не убий, не прелюбодействуй и так далее. Или: не суди и не судим будешь. А если я хочу и судить и судимым быть? Если это для меня единственный убедительный смысл: оценить всё по-своему? Разве это не законное право всякого человека прорываться к самой сути вещей? Если я не буду этого делать, то сам для себя превращусь в бесцветное травоядное животное, и лишь прорвавшись через сложившиеся догмы, становлюсь личностью, и уже не теоретически, а практически могу определить, что для меня хорошо, а что плохо?
Быть среднеумным – самая унизительная вещь на свете, полное искажение самой мыслительной деятельности человека. Уж лучше любая тупость и невежество, чем это среднеумие. Недаром в нашем отечестве столько пьяниц и доминошников, среди них немало тех, кто не достигнув больших высот, напрочь отверг для себя этот срединный путь.
Если ты умный, то будь умным до конца.