Московское утро приправлено специей -
по небу рассыпан звенящий огонь.
Дорвавшись, как Байрон, как Байрон до Греции,
до узкой ладони, сжимаю ладонь.
Ты дитятко этих знобящих предместий,
знобящих угрюмой сутулостью спин,
домов, голубей, ты мечтаешь о мести:
"Дрожишь, господин. Ну, дрожи, господин."
А я не умру. Я не умер почти что.
Я весь не умру. Я не умер уже.
Касается кожи холодный горчичник
промозглого ветра и липнет к душе.
Я узкую лапку сжимаю в ладони.
Я - Байрон, ты - Греция. Так ли, не так,
но времечко это почище агоний.
Нам нужно в Аид и нам нужен пятак,
спуститься в метро. Не хватает ЦербЕра?
Здесь всякая тень - и по своему - пёс.
Ах, Греция! Юлька! Уносит триера
вагона - двоих - по течению слёз.
Как в Грецию Байрон! Извечная тяга
к слезам . А к столице доверия нет.
И ластится к ране и тянет бодягой
подземного нищего тошный куплет.
Мы тоже с тобой потеряли, что можно.
Ладошка твоя - вот и весь документ.
И смотрят поэтому вязко-тревожно
и бронзовый идол и каменный мент.