Дождь шевелит крыльями, будто сама душа смеётся. Громоздкие водостоки, иерихонскими трубами, тянутся-льются к размытому вешнему устью, где одинокий взгляд заточен во времени трёхмерной проекцией света. Заплывший апрель переминается полураздетым сумраком, расщепляясь на ветер и ветреность тротуаров. Пространство, тающим облаком, падает в стекловидные лужи – тихо, тихо, будто шепчет в игольное ушко сам Бог; и дождь, повсеместно, резонирует расстроенной арфой, отпечатавшись небом на грязных стёклах троллейбусов. Уместен восторг уместна печаль, и беспричинность метафоры; к месту принять на веру изумрудную меланхолию, как душу и промокшие ноги. Однообразие перекуров; бесформенное притяжение многоэтажек; окрест – плеск ветвей, влага воздушного поцелуя в театральной паузе между убогими лавочками. Всё так ненадёжно важно, и так безнадёжно свято, будто смеётся сам Бог в горящем ручье заката, сбросив пурпурный плащ на головы вязов.