Если двумя словами, то ряса священника была чёрной, а фотобумага – белой. И полутонов никаких не было.
Англия середины прошлого века, ланкаширская семинария. В ней учится мальчик, духовный мир которого не хочет мириться с тёмной оболочкой сутаны. Его мир ярок и существует в полной гармонии с миром внешним. Как только приходит осознание того, что созвучие может быть разрушено, останься он приверженцем одного тона, – он немедленно меняет свою жизнь. Отныне её будет переполнять палитра иных цветов.
Художник в душе должен оставаться художником в жизни. Поэтому выбрана школа искусств.
Потом был колледж в Лондоне и, наконец, переезд в Штаты, где, словно, освободившись от английских туманов, стала заметной реализация таланта, позднее восхитившего весь мир.
Вы скажете, ну, и что? Один пример из тысячи, сотен тысяч. Но парадокс состоял в том, что, вырвавшись из чёрно-белого мира, он вновь добровольно вернулся в него, и именно в нём заявил о себе как состоявшийся художник.
Чёрно-белая фотография, аналоговая (не цифровая!) печать. Соответственно, лаборатория – больше напоминающая чертоги алхимика, нежели современный фотосалон, в котором напрочь отсутствует магия первого.
Там есть свет красного фонаря, там странно блуждают тени, словно, ощупывая пространство в поисках выхода, и томно покачивается проявитель в кювете, как волна, плещущая о берег. Вместо клавишных команд фотошопа там есть метроном, который, подобно взмахам волшебной палочки, отсчитывает миг проявления – пока на белой бумаге не проступит чёрный контур заснятой сути, постепенно заполняемый полутонами дорог, приведшими к ней.
Вы помните свои первые книжки? В них обязательно были картинки. И вы, наверняка, рассматривали их, но, в силу возраста, не всматривались. Чувствуете разницу?
В эти чёрно-белые снимки хочется всматриваться до бесконечности. Они небольшого формата, и чтобы рассмотреть их, нужно приблизиться. Но художник не возражает, с радостью пускает в свой мир, оставляя зрителю право «пережить» предложенный сюжет на своём ассоциативном уровне. Вот и всматривайтесь, если хотите постичь суть вещей.
Тема одиночества – это всегда силуэт. Контур, чёрная чёткость линий, и где-то обязательно свет, как в конце тоннеля (да простится банальность). А между ними – полутона, богатство которых не сравнить с цветной палитрой. По сути, это множество путей к свету из любой ситуации.
Эти лучи опутывают, не отпускают, возникая из каждой выставочной фотоработы. И вот уже тысяча моих собственных воспоминаний сопровождают меня, хотя я давно вышла из галереи и успела добрести до набережной.
***
Подталкиваемая неясным предчувствием, я ускоряла и ускоряла шаг, пока не остановилась и не увидела, что меня занесло на дикий пляж.
И вот я сижу в старой лодке, второпях брошенной на песке. Корма почти что в воде. Сырость, ветер и не по сезону яркое солнце. Завораживает плеск воды и блики на ней. Блики, часто неуместные на фотографии, но так необходимые в жизни.
Холодно, несмотря на солнце. Ветер давно забрался под куртку. Но я почему-то сижу в этой старой лодке, и не могу уйти. Будто бы жду следующий сюжет, который малой волной прибьёт к берегу, отделив его от мощного основного потока. Трогательной новеллой распластается он на песке, просочится, исчезнет, как потерянная вырванная страница из многотомного собрания реки. И тогда можно будет различить ещё один полутон от тёмного к светлому.
Непривычно было идти вдоль кромки воды в ботинках и вдруг неожиданно увидеть отпечаток босой ноги. Я осмотрелась – вокруг не было не только босоногого человека, вообще никого не было. Определив, на всякий случай, примерно, сорок третий размер ступни, подняла камешек, впечатанный пяткой, и бросила в воду. От неумелого движения он не стал прыгать по воде, а сразу опустился вниз, затонул. Круги разошлись над ним, и сквозь прозрачную осеннюю воду я увидела, как он улёгся на дно. А в это самое время, со дна памяти всплыл другой случай, произошедший когда-то на Рижском взморье.
Был то ли конец февраля, то ли начало марта, помню только, что я была в шубе и великолепных высоких, совсем взрослых, сапогах, выпрошенных у старшей сестры для поездки по Прибалтике.
В Дзинтари приехали поздно, солнце почти село, и песчаный пляж сливался с водой. Переизбыток охвативших меня чувств просто подтолкнул в воду. С какими-то возгласами я забежала в неё, отскочила, снова вошла. Каблуки проваливались в песок, морская вода принялась пропитывать мягкую кожу сапог. Но мне было не до того! Увлечённая игрой с прибрежными волнами, я быстро удалялась от своих спутников. И пока один из них не догнал меня, я слушала только волны. Жаль, что не понимала латышский.
Зато потом, дома, пришлось хорошо понимать русский, на каком сестра (филолог!) отчитывала меня за испорченную модельную обувь…
Да, так вот откуда – возвращаться «на круги своя». В моём случае это произошло до нелепости буквально, вплоть до напоминания о сорок третьем размере обуви моего ночного провожатого.
Брошенный камень, круги над ним, память.
***
И снова мысленно возвращаюсь в зал галереи, где помимо нескольких десятков вывешенных работ, огромный монитор безостановочно меняет сюжеты, снятые художником в такой лаконичной манере, благодаря которой остаётся свобода домысливания. В его работы нужно ещё и вслушиваться.
Чёрно-белый намёк на клавиатуру фортепиано подсказывает, что это так же необходимо, как и временами прислушиваться к себе, сверяясь со звучанием внешнего мира.
Чёрно-белый расчёт отправляет к головоломкам шахматного поля, которые необходимо решить, чтобы восстановить гармонию.
Иногда утром нужно прийти в парк – пока нет хаоса дневных часов, нет человеческого присутствия – чтобы попасть в атмосферу того, что здесь совершалось когда-то очень давно. Все парки хранят множество переживаний и историй, в них концентрируется энергия, и когда бродишь там, происходит чудесный обмен, если, конечно, тебе самому есть, что отдать.
«Майкл-Кенновские» ночные фотографии ещё более загадочны. Не бывает так, чтобы в данный момент ничего не происходило.
Качнулась ветка, блеснул луч, рассмеялся дождь.
Потемнело небо, потерялся смысл, потускнел день.
Умерло дерево, проржавела опора, отразился огонь…
Необходимая для сумерек долгая выдержка позволяет «проникнуть» сквозь объектив бо΄льшему количеству фотонов-событий. Накапливаясь, они соединяются в энергетический пласт, который после распределяется на фотобумаге и излучает её на зрителя.
Иногда художник вновь приезжает в излюбленную страну, к объекту, который уже снимал – Ну, здравствуй, – говорит он, – Как ты?
Это может быть постанывающий завод где-нибудь в Детройте, или монастырь в Нормандии, кружевные фабрики или сады во Франции, одинокое дерево в Японии. По словам автора, все фотографии представляются как визуальное хайку. Минимум деталей, чтобы выделить главное. Обойтись намёком, не описывая объект.
И вот это чуткое и бережное отношение к миру, всеми своими проявлениями во вселенских и мелких масштабах, очень располагает к себе. Майкл Кенна не концентрирует внимание ни на себе, и даже ни на объекте фотосъёмки – он ищет собеседника в зрителе, и без труда находит его.
***
Вернёмся к «кругам».
Пока одни расходились на воде, другие, невидимые, сильно сдавливали виски, напрягая память. Как я могла так долго не возвращаться к этим «рижским» страницам своего когда-то счастливого романа?.. И я открыла расписание "Air Baltic".
Мы всегда ищем того, кто сделает нас лучше.
02.11.2013
Michael Kenna. Milford Sound, Study 1, New Zealand. 2013