Каждый отпуск — в загул. Рюкзаки, поезда, недеяние,
Чьи-то ноги, и сок, и едва ли полкниги проглочено.
Невозможно. Ломает. Шатаешься будто бы пьяная,
Меж вагонами став. За стеклом неразборчивым почерком
Кто-то пишет леса за полями из рельсов и камешков.
Не твои. Не такие. Те слишком прозрачные-нежные.
День и ночь пролетят как одна неделимая кашица -
Наконец-то домой. В это вечное мха белоснежие.
Здесь нетеплый прием — только сырость и ветки трухлявые,
Здесь от солнца — пустяк, да предолгие сизые сумерки.
Чертыхаясь, скользишь, пробираешься жуткими хлябями,
Кормишь с рук комаров — но, о Боже, за это бы умерла.
Триста двадцать оттенков у серого, тысяча — красного,
А зеленых и желтых - не счесть, не сумеешь, утравишься:
Дивный мир полоснет по глазам прекислотною яркостью...
Посиди, отдохни. Видишь, легче? А дальше управишься:
Будешь, словно своя, рассекать по бескрайнему миру ты,
Слушать дрожи травы и камней громыханье утробное,
Сможешь с диких холмов улететь белокрылой валькирией -
И шемякнуться в грязь. Только это, пожалуй, подробности.
Ты поправишься здесь, раз вдохнув нашатырь из багульника,
Уколовшись сосной и оплевшись бинтом-паутинкою.
Красных ль, синих пилюль напоследок из жмени пригубится,
А которых — не суть. Ведь косою, пробитой тропинкою
Возвратишься не раз. И короткими хмурыми летами
Будешь снова сбегать из бетона в завалинки рунные.
Север — это болезнь, это то, что саднит и не лечится,
Что, вскипая, звенит оголенно-сердечными струнами.