Молодые, дерзкие, мерзкие. Залить кристаллином глаза и уши. Только шум крови, и топот июльского зноя по мутной солёной коже мускусом. Я, очевидно, брежу. Утром, когда уже далеко после полудня меня будит обеспокоенный голос, продираясь ко мне помехами с другой стороны города «что с тобой?, почему у тебя такой голос?», а я сразу не могу ответить. Превозмогаю себя, выгибаюсь, раздражаюсь от похотливо облапившей ноги простыни, отшвыриваю её сливочно-пломбирную тёплую мякоть на пол, гнусь, гнусь…и вот уже вместо шипения в вспотевший от ужаса телефон гортанно мурлычу «мм…всё хорошшшшооо..». Одеваю своё обычное «всё хорошо», окутываю себя его многослойностью персидского млечного шёлка, он держит моё тело прямо, не позволяя сворачиваться кольцами, невидимые прохладные слоистым ледником латы до ночи будут создавать иллюзию стойкости. У зеркала меня останавливает голос из головы, троится цифровой речью в минус бесконечность, обволакивая кожу пудрой кремовых траурных лилий, бергамотом, ладаном и прелой разлагающейся плотью, липко и надёжно, как воск. А что он мне сказал…он мне сказал «человек с искалеченный улыбкой опасен для общества», но мы не будем его слушать, мы сядем в тесные сырые лодки на твёрдой стеклянной глади мёртвой реки и будем царапать гортань тоннелей Сета своими светлыми звенящими голосами тех, кого давно уже нет. Моя улыбка в отражении тлеет в зубастой очевидности смеха как лилия в серной кислоте, в сахарном уксусе того, что никогда не сбудется, но того, что я могу написать кончиками пальцев по сжавшейся от предвкушающего мутного возбуждения коже, когда они вновь обратятся в человеческие. Цель моих неистовых желаний – бритва – блестит на столе и ждёт упругих свистящих взмахов.