Откладываю книгу на колени, сижу так в оцепенении, потом и иду в лес, подальше от этих людей. Что я вообще с ними делаю?... И этот топорный примитивный слог, полёт образов, это - сорванная застиранная ситцевая юбка с дебелой доярки, у которой сапоги в навозе. Под юбкой обнаруживаются не трикотажные панталоны с начёсом, а вызывающе тонкие тюлевые горошинками на сеточке трусики. Сомнительно, незатейливо, хочется отвернуться и пожать плечами, от неё несёт молоком и молодым бабским по́том. Волосы пахнут чабрецом, солоновато-щелочным хозяйственным мылом. Улыбаюсь чему-то в себе, наверное, той чавкающей черноте, которая как густая и жирная чернозёмщина после яростного ливня в конце июля там, куда я приехал. Тут в лесу ещё снег лежит. Тяжкий и усталый, жалающий сдохнуть и провалиться сквозь толщу прелой бесцветно-коричной листвы. Хищно ныряющий через голые прутики деревьев равнодушно убивающий сонечный свет в мясо бичует его. Кусками быстрее стает. У снега есть мясо? У меня есть. Оно лежит на дне сырой из промёрзлой, ещё не оттаявшей земли утробы-могилы. А, нет, это я шёл по давно, лет сорок или больше назад, выгоревшему лесничьему двору на пригорке и провалился сквозь издыхающий снег в погреб. Лежу вот теперь, смотрю на нагую бесстыдную синь в прямоугольнике надо мной. Спина холода не чувствует, просто морщусь от бесцеремонных корешков, за которые зацепились волосы. Скашиваю взгляд, рассматриваю переливающиея инеем пласты глинозёма с вкраплениями слюды, личинок, дохлых паучков и золы. Наверное, если я буду молчать и попробую уснуть, меня тут никогда и не найдут, от такой мысли во мне теплеет возбуждением, липким пахучим соснами сном, и мне уже кажется, что лежу я нагой. Что тело моё уложено на сложенные поленья, застланные узорчатым вязанным пледом-одеялом, колет немного шерстяным. Жёсткие уверенные руки с задубленными пальцами втирают, вминают в мою кожу медвежий жир, настоенный на горьких полынных травах и анисе. От того мне чудится, что я плаваю в рубиновом абсенте. Такой томительный жар от кончиков размятых пальцев ног со сладостным тянучим ёканьем через всю брюшину, с мурашками по позвоночнику, опоясав шею и затылок до лёгкого звона в ушах. Я буду думать, что мне это снится, хотя, скорее всего, меня кто-то нашёл спустя пару или сколько там дней, пока я ещё призрачно жив. Лучше - что снится, так я не стану цепляться за свой уход, такой манящий...Пусть попробует вернуть меня кто бы там ни был. Шаман? Леший? Да хоть сам лесной царь. Слабый запах табака, но не сигарет, а настоящего ядрёного самосада. Тело просыпается, но разум всё отрицает, я не хочу реагировать на саднящую уже покрасневшую свою кожу, на медвежье сало, стекающее по моим бокам, смешанное с моим потом, на болезненное жжение внутренней стороны бёдер от слишком грубых пальцев. Нет, меня уже не лечат, меня поднимают, как лича, будя ярость и сопротивление. Не собираюсь я реагировать и на внезапный рывок волос на затылке, запрокинувший мою голову и свесивший её с поленницы. Но выдал себя змеиным злым шипением, когда к кадыку холодно лизнув, прижалась солёная сталь, любовно прижалась, скребя вверх до подбородка по отросшей колючей щетине. Значит, точно не сплю, значит, больше трёх дней. Сглатываю мерзкий смолистый привкус, закашлявшись чем-то зелёным и пряно-горьким. Мучительно разлепляю гноящиеся глаза - снизу это выглядело кошмарным видением: спутанная рыжеватая борода, дремучие космы, спадающее на покрасневшее напряжённое лицо, не злое, не искажённое бешенством. Странное, дикое и страшное в своём непоколебимом удовлетворении. Родное. Узнаванием прошиб озноб, заставив поднять руку и вцепиться пальцами в запястье с ножом, нет, отсранить я не смог бы, слишком слаб. Это был знак, что я вернулся. Что я узнал эти почти уже нечеловеческие карамельные ореховые глаза.