В следующей жизни я хотел бы быть бесценным племенным арабским жеребцом со смоки-глазами волооких кохейланов, которого шейх купал бы в мраморной ванне и собственноручно бархатом вытирал бы мою атласную нервно подрагивающую от такого святотатства шкуру. А я нетерпеливо перебирал бы сухими жилистыми, но изящными ногами, и мечтал бы о знойном ветре в моей смоляной гриве с сухими и звонкими песчинаками. В мечтах я летел бы, едва касаясь копытами тяжелых зыбучих песков, атласная муаровая шкура чернее самой черной ночи покрывалась бы налётом песка, налипшего к горячему поту, а из тонких бахатных полупрозрачных розоватых трепещущих ноздрей вырывался бы храп, и слышал бы я только внутри тяжёлый молот кипящего сердца. Однажды вечером я стоял бы в ливанского кедра с золочением стойле, утопая по бабки в персидском ковре, фырчанием давая знать, что не очень доволен наличию на моём лбу тяжёлого золота чеканного, усеянного рубинами, и косил бы горящий настороженный взгляд, встряхивая шёлком чёсаной костяными гребнями гривы, на коленопреклонённого заморского посла могущественного короля западных морозных земель, который не смел бы оторвать вожделеющего взгляда от тугих перекатов мышц на моей груди, от поджарого сытого живота и от сутлана надменно вскинутого хвоста. А шейх, глядя на коленопроклонённую фигуру человека, до белых пальцев сжимал бы усеянную жемчугом рукоять сабли и решал, кого ему убить. Посла, себя или меня. Чтобы я никому не достался, даже пусть ради этого рухнет пустынный пряный и солёный кровью мир, хрупкий и неустойчивый.