Мне всегда нравилось раннее утро ранней весной. Когда ещё корочка чёрного мутного льда хрустит под подошвами туфель и не пачкает её грязью. Когда нежно персиковый в прозрачной дымке воздух щекочет морозцем ноздри, а ледяные нежные солнечные лучи искоса поглядывают из-за переплетения проводов, рисуя на моих скулах тающие акварельные блики жидкого золота. Такие же робкие касания лучей обволакивают мою худую фигуру в узком по колено чёрном пальто, заставляя сиять. Я вдыхаю полной грудью эту пронзительно свежую смесь из промытого просиненного весенним небом озона, запоздалых сухих мятных снежинок, гудящего электричества, припудренного выхлопными газами, вдыхаю до головокружения и пьянею. Иду я не просто так, мы охотимся. У этой сущности нет ни пола, ни имени, до сих пор я просто называл её Тварь. Ну, сам же сотворил, да и предназначение соответствующее. Сначала она робко царапалась изнутри бездомным доверчивым котёнком, который норовит приоткрыть дверь, ведущую из зимней стужи в тёплый гостеприимный дом, мяукала, кажется, жалобно. Но она же сама виновата в том, что жалобить меня бессмысленно, особенно себя к себе же, ибо никогда от себя я эту сущность не отделял. Потом Тварь начинала подвывать, тихонечко так, осторожно, стало быть, она меня дрессировала, чтобы разом моя крыша не уехала. Вымораживало, крутило, я ломал карандаши пальцами, борясь с желанием воткнуть остро заточенный один из них себе в ухо или в глаз. Или не себе, именно это по началу казалось совершенно диким. Но она так жалобно выла изнутри, что я дал трещину, когда в один из бесчисленных очередных разов, меня начало мутить и тошнить, тошноту эту я сперва списал на чрезмерное увлечение опрокидыванием в себя «джим бим», мерзостно тёплым. Я хорошо помню, как гудела в ушах кислотная варварская музыка, даже она показалась мне волшебными трелями после того, как я понял, то, что внутри меня вибрирует в такт громоподобным басам, не диафрагма, а она, Тварь, она завыла особенно жутко, поставив дыбом волосы на загривке. А потом был туалет, был слепящий неоновым белый кафель, шахматная чёрно-белая клетка на полу. Был острый запах дезинфекции, пота и мочи, тяжёлое возбуждённое дыхание из губ, растянутых в пьяной и пошлой скотской улыбке. Тварь тянулась к этим чужим губам так, что мне пришлось упереться руками в чужие взбугрившиеся мышцами плечи, пока чьи-то пальцы пытались меня рывком подтянуть к себе за галстук. Я помню жужжащий визг откуда-то изнутри, похожий на вгрызшийся стоматологический бур в больной зуб, я даже подумал, что мои рёбра сейчас брызнут разломленными костями, раскрытой раковиной с мясистой сочащейся красно-горячей мякотью внутри. Ошалелым зрителем в кинотеатре я наблюдал, словно со стороны, как моя рука почти что неуловимым быстрым жестом достала из нагрудного кармана перьевую ручку, даже помню, как изящно слетел колпачок с пера, щёлкнув о пластик перегородки кабинки туалета. И мгновенная благостная тишина внутри, когда перо с характерным хрустом пробило тонкие височные кости, крови почти не было. Я, кажется, даже интимно и нежно обнял оседающее тело, смотревшее на меня затухающим взглядом с детским изумлением, вот с таким выражением дети смотрят на Санта Клауса, когда у того сползает борода, выдавая в нём отца семейства. Чувства и ощущения обострились до такой степени, что я стал различать шаги возле двери туалета, я вычленил их внутренним нюхом среди хаотичных метущихся нот музыки. Потом я, убедившись, что в ближайшие пару минут дверь не откроется, уложил тело грудью на сливной бачок и подарил ему посмертно то, за что он, собственно, и умер, наблюдая за тем, как покачивается его голова с торчащей из виска ручкой. Между прочим, отличная была ручка, с гравировкой. Позже я купил новую. Последующие дня два я провёл дома, я позвонил начальству и сказался сильно простуженным, мне даже не пришлось притворяться, так лихорадило, что я с трудом мог говорить. Я ходил по пустым комнатам, напряжённо к себе прислушиваясь, я ничего не слышал кроме оглушающей сытой тишины внутри, не хотелось даже есть, я уговаривал себя пить хотя бы немного чая. А ещё у меня было ощущение, словно я сменил кожу. Ходил и заново разглядывал свой аскетичный без намёка на роскошь, но стильный и со вкусом быт, трогал кончиками холодных пальцев хром на кухне, очень долго сидел на диване, удивляясь его податливой мягкости. Мылся в очень горячей воде раза по четыре на дню, остервенело сдирая до красных ссадин со своей кожи ошмётки той, сброшенной и заскорузлой, пристально и придирчиво разглядывал в запотевшем зеркале результат своих трудов, читая красные пятна как неведомые рунические знаки, и дрожал от лютой стужи, юркими змейками ползающей под самой кожей, разве что иней не выступал в том месте, где она проползла по мышцам, с треском приподнимая кожу. В один из таких моментов, когда мацерация на моих пальцах почти перестала проходить, и подушечки потеряли чувствительность, я остановил свой взгляд на своих глазах в отражении, меня покачнуло, и я чуть не разбил зеркало. Когда-нибудь доводилось смотреть в колодец, где даже днём отражаются звёзды? Такой ядовитый густеющий мрак чернильными пятнами метнулся навстречу, что я, было, решил, будто из глаз моих вместо слёз брызнула нефть вперемешку с прогнившей смрадной кровью. В тот раз я впервые увидел Тварь, познакомились, так сказать. Вечером мне опять пришлось позвонить начальству, голос мой был почти здоров, я сказал, что мне намного лучше и обещал послезавтра приступить к работе, я очень убедителен. Я не смогу описать той эйфории, в которой я пребывал непрерывно около суток, я порхал, нет, я скользил по паркету, как подушечками смертельных лап скользит пружинящий позвоночником тигр по листьям джунглей. Но я буду осторожен. На следующее утро я вышел на нашу первую настоящую охоту, надев под пальто строгий пепельный костюм и мне пришлось ещё надеть тёмные очки. Не то, чтобы солнце было таким назойливым, просто я ещё не научился не смотреть на людей, не как голодная Тварь. Постепенно я научился, я стал острее чуять запахи, я вижу мир болезненно чётким и глумливо ярким, я слышу, как в телах движется и горячо журчит в венах и артериях кровь. И сейчас я втягиваю ноздрями прохладу нежного морозного ранневесеннего утра, позволив себе игриво и вызывающе щуриться солнцу без тёмных стёкол, я потягиваюсь, насколько позволяет стянувшая спину ткань пальто, хрустнув позвонками. Оглядываюсь, войдя в кафе, не только выпить чашечку крепкого кофе, я жду, когда она выберет, она всегда выбирает сама. И вот, я подсаживаюсь за один из столиков и с радушной чуть простоватой улыбкой смотрю в немного недоверчивые светло-серые глаза. Пока возле нас обволакивающе и уютно кружит карамельный аромат кофе с шоколадом, пока подушечки пальцев ласково поглаживают выщербленное дерево столешницы, я продолжаю улыбаться, стараясь не смотреть слишком пристально в глаза обозначенной жертве. - Сегодня чу́дное утро, вы не находите?