Был ли я Повелителем Крыс? Да, был. Именно тогда, когда Вавилон ещё только превращался в некое подобие города, когда в песках рождался великий дух целой эпохи. Огромный и могучий, неповоротливый и великолепный в своём пышном и пошлом богатстве, мёдом истекающая винная лепёшка у ног голодного нищего, не смеющего протянуть руку. Этот город дал мне Крыс. Несметные серые полчища алчущих и голодных, способных разорвать целую армию по одному мановению моего пальца. Но мне не нужны были растерзанные армии, от скуки я развлекался, строя из крысиного шевелящегося и попискивающего вороха дома и мосты, которые рассыпались на изумлённых и от ужаса округлённых глазах вавилонян. А я смеялся, надрывно и скрипуче, от этого смеха шарахались вороны.
Ты знаешь, я был безобразен в своём сером балахоне, провонявшем крысиным помётом, меня никто не видел таким, каким я был на самом деле, никто не знал, сколько мне лет и жив ли я вообще. Я теперь и сам не уверен, жив ли был хоть когда-то, совсем не уверен. Но тогда, окружённый движущимся хищным серым ковром, мерцающим злобным красноватым огоньком жадных глаз, я приходил в свою башню, и кишащий ком из крысиных тел строил лестницу, растущую под моими ногами. Я взбирался в огромный бронзовый маятник, служащий моим прибежищем, моими владениями. Он мерно и лениво покачивался в чреве огромной тёмной башни, один взмах равнялся дню или ночи, он никогда не останавливался, рассекая тьму гулкого каменного пространства своим холодным телом, как планета, несущаяся по беззвёздной черноте космоса.
Там было окно. Знаешь, такое небольшое оконце, вырезанное в бронзовом боку маятника. Часть башни была разрушена и обвалившиеся стены открывали великолепный вид на город. Я любил смотреть на него на закате, стоял и смотрел, как медленно, но неуклонно скользит в бок линия горизонта, это маятник приближал меня к ночи. Я созерцал синеющую густоту вечернего неба, взрезанного сияющим пурпуром лезвия заката, как по капле умирает солнечный свет. Он огненными сполохами отражался в почти зеркальной, вязкой мазутной глади моих чёрных, без белков, глаз. Кстати, тот слух, что я слеп, и моими глазами были глаза крыс, был мне на руку, хоть и в ничтожной мере соответствовал действительности. Да, я видел крысиными глазами, охватывая пространство всё и сразу, где только мог, я слышал крысиными ушами, я рвал плоть крысиными зубами. Но пока я стоял и смотрел на закат, я слеп и глох, мой огромный чудовищный серый крысиный мир замирал в одной точке – точке последнего нежно золотистого малинового солнечного луча. Он пронзительно нежной и трепещущей лаской скользил по моей груди и лицу, замирая на губах, я ловил этот поцелуй и закрывал глаза. Когда я их открывал, они уже были обычными человеческими глазами, разве что зрачок оставался таким же застывшим обсидианом.
Я отходил от окна и мельком ловил своё отражение в огромном выщербленном серебряном зеркале в пол. И я был очень рад, что меня таким никто не видел: остановившись на пару мгновений, я смотрел в мутноватой глади зеркала на тонкую бледную тень с полупрозрачной розоватой фарфоровой кожей, настолько беспомощную и уязвимую, что мне становилось страшно. Жалкое хрупкое тело, прекрасное в своей потерянности и человечьей обречённости, болезненно худое, почти подростковое, если бы не рост и не надменно вскинутая голова, с которой на спину с острыми крыльями лопаток тяжко ложился абсолютно седой, серебристый сноп волос, доставая до поясницы. И этой пары мгновений мне хватало, чтобы, как в чернеющий сквозной морозной пустотой омут, провалиться в собственный воспалённый тоской взгляд.
Полчища крыс смиренно ждали у входа своего Повелителя и Заклинателя к наступлению ночи. И только я один знал, что эти маленькие, зловредные, всеми гонимые хищные существа, при виде которых любого передёргивает от омерзения, а, порой, и страха, не что иное, как не упокоенные души. Их всё больше и больше становилось к расцвету Вавилона.
Время, я накидываю на плечи свой серый балахон, сгорбливаюсь и обращаюсь в такого же омерзительного, как и мои крысы, их Повелителя. На руках – перчатки из тонкой серой крысиной кожи, чтобы никто не видел изящества и ломкой прозрачности нервных пальцев. Взмах руки и я спускаюсь по живой лестнице из своего маятника вниз, Вавилон ждёт меня, боится, ненавидит и болезненно страстно желает.