В редакции небольшого местного журнальчика, где она постоянно толклась в надежде увидеть на его страницах не только те три своих стихотворения, о которых все говорили – «ах, ах, ах», но больше и ничего, в редакции этой было, как всегда, шумно, потому что номер готовили к сдаче, а Яся и приходила в редакцию именно в такие дни: один раз срочно понадобилось заменить чью-то уж слишком тревожащую начальство статью на что-то иное, иного вот прямо так сразу под рукой не оказалось, но в коридоре прохаживалась она, Яся:
- У тебя чего? – крикнул четырехглазый редактор из литотдела, потому что одни очки у него были на лбу, а другие на носу, - ну, чего у тебя?
- Вот, стихи…
- А ну-ка, давай сюда!
Он быстро пробормотал все Ясины три листочка, не удивившись ни одной, как казалось Ясе, удачной находке, будь то неизбитая рифма или необычная метафора, сунул листочки снова Ясе в руки, потом также проворно выдернул их из Ясиных рук: ладно, оставь!... И все.
В редакцию она решила тогда больше не заходить, обидевшись на «четырехглазого», так небрежно хмыкнувшего то ли в Ясин адрес, то ли в адрес ее стихов.
О том, что стихи, все три, напечатали, Яся узнала случайно, увидев в киоске новый номер журнальчика. Полистав его небрежно тут же, около киоска, она вдруг замерла, боясь вспугнуть происходящее: в глаза бросилась даже не ее фамилия, а те несколько строк из первого стихотворения, которое она вымучивала несколько дней подряд.
Вот тогда она и зачастила в редакцию, порой без своих листочков, просто так - походить по узкому коридору, заканчивавшемуся перед лестничным пролетом неким подобием круглой гостиной, где всегда стоял чуть ли не базарный шум, смешанный с сигаретным дымом, и оттого вся картина представлялась Ясе какой-то предпраздничной суетой, гулкой и многообещающей.
«Четырехглазый» однажды увидал ее там, вскинулся было в приветствии, но, видимо, поняв, что обознался, махнул как-то неуклюже рукой и побежал вниз по неширокой лестнице, приподняв левое плечо, как будто ему там что-то мешало, - привычка у него такая была.
Время шло, но событий, которых так ожидала Яся, не происходило. Листочки свои с новыми стихами она терпеливо подкладывала секретарше литотдела Мариночке на стол, в общую стопку «шедевров», как называла Мариночка всю эту графоманскую писанину, а то, что писанина эта графоманская она ни секунды не сомневалась, да и «четырехглазый» Гри-Гри никак иначе все эти листочки и тетрадочки не называл:
- А ну, тащи сюда всю эту графоманскую муть, - орал он иногда из кабинета, - щас будем строгать для «нарочно не придумаешь»!..
Он выхватывал первые попавшиеся листочки из стопки, пробегал их по диагонали всеми четырьмя глазами, откидывал в сторону, если ничего подходящего не обнаруживал, или, наоборот, радостно гикал и даже подпрыгивал в кресле, выуживая из какого-нибудь «шедевра» очередную находку.
Вот так он и выудил один раз из этой графоманской стопки Ясины стихи – и замер.
- Откуда это у тебя? – спросил Гри-Гри у Мариночки.
- Да эта ненормальная, что здесь шляется, принесла! А что, - удивилась Мариночка, - я все, как положено, зарегистрировала… А чего там?..
- Ты, это… ты ее стихи в общую стопку больше не клади, сразу мне приноси.
- Да ладно, - удивленно пожала плечами Мариночка
С того дня Гри-Гри, пробегая по коридору, стал порой вглядываться в стоявших кто по одиночке, а кто небольшими группками людей, все как будто ожидая увидеть «эту ненормальную», которую звали – вот тоже мне, странное имечко, Яся, что это за Яся – думал Гри-Гри, но «ненормальная», даже удивительно, что-то не появлялась… Все ее листочки Гри-Гри давно уже выудил из Мариночкиной стопки, они теперь лежали у него в столе, в нижнем ящике, накрытые большой зеленой папкой. Он и сам не понимал – что вдруг случилось, с чего это его так потянуло на эти стихи-стишата, в которых беспомощность поэтическая если и была видна, то не сразу, но она, беспомощность эта и делала строчки припрятанных стихов-стишат непонятным образом влекущей к себе, как будто то был подстрочник, и в нем что-то недосказано, недовывернуто наизнанку, как бывает в хороших стихах, - а вот, мол, догадайся сам, додумайся, а потом и поговорим…
Но дела-заботы редакторской карусели перевешивали все же тайный интерес «четырехглазого» Гри-Гри к потаенным стихам. Однажды что-то не шло у него с заказной статьей – слог не ложился пристреленной строчкой, сюжет ломался, как корабль в шторм о рифы, в ненужных местах, а время поджимало… Мариночка пару раз сунулась с какой-то ерундой – он цыкнул на нее, она разобиделась и ушла в буфет одна и даже кофе ему в двенадцать часов не предложила.Статья в конце концов, конечно, получилась и даже слегка порадовала глаз некоторыми неизбитыми взглядами на происходящую и проходящую жизнь за окном, однако, авторской радости она не принесла, ну и что – думал Гри-Гри, ну вот еще одна статейка, намекающая кому-то на что-то, но все это такое беззубое, безопасное, почти игривое, хоть и хорошо оплаченное… Ему вдруг захотелось полета – над самим собой поначалу, а потом по спирали – куда-то в сторону, а может быть, даже и ввысь. Писатель хренов, подумал Гри-Гри, ввысь захотел, а вот таких стихов, как у Яськи у этой, сроду не напишешь, кишка у тебя тонка так написать – вроде бы и ни о чем, а вроде бы и обо всем на свете и о чем-то еще недосказанном, но реальном, невидимом, но таком, что руку протяни – и почувствуй удар, как током… Во! А чего ж они там в столе-то лежат, стихи-стишата эти, да еще папкой накрытые, как будто украденные?.. Попридержал – а зачем?.. Яську эту надо найти… и что? Стихи ее напечатать. А потом?..
- Мариночка, - елейным голосом заквохтал Гри-Гри, - ну хорош дуться-то! Ну ты же знаешь – когда я работаю…
- Ну? – строго спросила Мариночка, открывая дверь в кабинет Гри-Гри, - ну?..
- Баранки гну…ну сказал же – хорош дуться… слушай, дело есть, а как бы нам эту Ясю, эту ненормальную… а впрочем, кто из нас нормальный?.. – зафилософствовал Гри-Гри, боясь быть уличенным в тайном своем пристрастии, - как бы нам ее найти… а на всякий случай, вдруг снова «окно» проклюнется – чтоб всегда под рукой что-то отвлекающее было, а?..
- Позвоню и приглашу в редакцию – она сразу прибежит!..
- А ты дай мне телефончик, я сам позвоню… слушай, а может, нам разворот с ней сделать, интервью и все такое?..
- С кем? С ненормальной-то?.. Григорий Григорьич, я что-то не пойму, вам стихи ее нужны или она сама, - быстро смекнула Мариночка, которая никаких видов на Гри-Гри не имела, но когда вот так работаешь бок о бок, когда так привыкаешь к человеку, он уж почти родной становится – и вот, на тебе, телефончик дай…
- Телефон мне на стол!
Мариночка что-то зашелестела губами и вышла из кабинета.
А у Яси стихи не шли. Она всегда чувствовала их приближение – как будто что-то распирало изнутри, как будто боль еще далекая, но уже вполне предсказуемая, начиналось это трудно уловимое ощущение легкости, когда уже знаешь, о чем писать, остается какая-то мелочь – облечь эту самую легкость в форму. Но стихи не шли. И легкости не было – уже давно. И не было ничего.
Яся работала сутки через трое на небольшой картонажной фабричке, куда ее сразу после школы пристроила еще мама-покойница. Работала-то сутки через трое, а когда не работала - писала стихи. Она вообще-то их не писала, они сами писались, и она никогда не знала – когда они ее позовут… Но уж если звали – ой, да что там… Вот напасть-то!..
«Ты бы поговорила с ним по-поетицки, ну не просто так, а чтобы складно было…, - учила Ясю соседка снизу тетя Вера в ответ на все Ясины рассказы о неудачных свиданиях, - по-поетицки, я –то вот тебя слушаю и, ты уж не обижайся, Ясенька, ничего не понимаю, но уж так ты складно все говоришь, а он – человек образованный, может быть, и поймет…». «Образованные» человеки встречались Ясе подозрительно часто – каждый раз она придумывала для тети Веры какой-нибудь смешной рассказик, и та искренне переживала, что опять у Яси ничего не вышло, ни так ни эдак, ни «по-поетицки», ни по-простому, и про надоедливого ухажера тогда Яся тоже придумала…
А еще она стеснялась секретарши литотдела Мариночки, и потому перестала заглядывать в редакцию их местного журнала, выходившего каждую неделю по вторникам, Мариночки этой она стеснялась – красивой, высокой, блондинки такой невозможной, а Яся была некрасивая, невысокая и совсем не блондинка, и листочки эти ее – Мариночка всегда брала их двумя пальчиками, тяжко вздыхала, как будто мешок с картошкой подняла, взглядывала на Ясю с сожалением и притворной улыбкой… А теперь и листочков нет, и не будет больше – решила Яся, и редакции этой не будет больше, и «четырехглазого» Гри-Гри не будет, они с Мариночкой заодно…
Гри-Гри не дозвонился до Яси – к телефону никто не подходил. Он звонил день, два, потом бросил это дело, потому что праздник был на носу – 7 Ноября – и забот невпроворот, и главный из редакции не вылезает, а значит – и завотделами работы прибавилось. И как-то даже полегчало на душе – ну что это в самом деле, как мальчишка совсем, стихами забавляться стал, не надоели они тебе еще, придурок? Надо бы, кстати, нашему штатному литконсультанту подкинуть Яськины стихи, пускай там покопается, повертит туда-сюда, свое веское слово скажет, а тогда и видно будет – что с ними делать… А ничего тогда уже и не надо делать будет – литконсультант этот на Асадове выросший, да он ни в жисть такие стихи не порекомендует… как они тогда-то, после той улетной статьи проскочили, да и не заметил их никто, разве что свои, а кто они – свои?..
А Яся же работала сутки через трое, вот они и уехали с тетей Верой к той в деревню картошку старенькой бабушке помочь покопать, да и себе, сколько ухватят, привезти. А когда вернулись…
А когда вернулись уже под вечер – Яся потом даже стихи об этом написала, первый раз написала по заказу души – то увидели, что на ступеньках сидит красивая блондиночка вся такая невозможная, вот, говорит, дождалась наконец вас, Гри-Гри, говорит, расстраивается, просит вас в редакцию зайти, вернее, не просит… это я сама решила, а то… что-то вы нас совсем забыли, ну я теперь, мол, пойду, а вы заходите, заходите…