Говорили, что у меня отец сгорел от пьянства, − что удивительного в наше время? А перед этим он сильно сдал и как-то стал неподалеку от этого бара « Бум-Бум» прощаться с женой, мы и смотрим, а он обнимает ее, а сам весь дрожит и дрожь эту сдержать не может.
Ну, мы посмотрели, усмехнулись, ничего не сказали друг другу, и мы идем дальше в «Бум-Бум» напиваться.
А то у меня началось: вроде лет за сорок, особо не бухаю, так, как все и на тебе − прибор стал барахлить.
Я тогда на спирте работал, покуда нас не разогнали, потом возил обувь и всякое шмотье с Одесского рынка, потом, когда магазин кикнулся, помогал менялам лохов обувать, потом возил перепелиные яйца и тушки с одной фермы, − в общем, на жизнь хватало.
А как ничего не вышло с той бабой, что мне перепелиные яйца отсчитывала, так аж жизнь стала в невмоготу.
Она такая классная была, большезадая, теплая вся, ну, бля, только дурак откажется….Я и полез, никого на ферме не было, а у меня ничего не выходит. Я и так и этак, мол, устал что-то, а она еще говорит мне, ты успокойся, я тебе помогу.
Я скажу, что она творила, а у меня ни в какую.
Встал в клубах пыли, опустил голову и ушел на другую работу.
Вы бы, блин видели ее! Я на все был готов.
Потратил денег на врачей, те порвали мне мою задницу на кресты за большие деньги, выписали лекарства неподъемные по ценам и отпустили.
И я засел в этом баре − там же знакомства. У Воси друзья не только врачи, но и качки-спортсмены, вот они-то мне и насоветовали. На гормоны я не лукнулся, чтоб потом все не отшибло напрочь и навечно, а вот фитопрепараты: Трибестан, Левзея, Эврикома, горянка и много-много цинка. Я такой спец стал, уже стал думать, как бы на ферму вернуться − казалась поначалу темой.
Но меня все чаще и чаще донимали воспоминания о моем покойном отце.
Бывало, начнем перед поездом прощаться, так от меня в щеку на прощание чмокнет, а в жену поцелуем лепится аж неудобно смотреть. А дома послушаешь, − с матерью не живет, те самые проблемы. И понял я, что пришел к возрасту своего отца, но в другом качестве − ведь можно было бате помочь, черт возьми, не маялся бы мужик на прощальных поцелуях.
Но сидя в баре с Восей, хозяином бара, он как раз развелся с Валюсей, своей женой, смотрю и у него те же проблемы, типа, стоит о бабах заговорить, так сразу начинает: на хер они нужны, одно бобло на ветер бросать…и тут же выставляться готовиться, вроде как в отмазку.
Понял я, что пора подумать о себе, о других другие подумают, когда сами искать помощи начнут….
Принял я по инструкции двойную дозу и поехал на ферму. Та посмотрела на меня и говорит:
− Работа нужна?
− Да нет, говорю, не особо. Я вроде тебе как должен. Я готов, а там и по работе посмотрим.
Она закатилась таким озорным женским смехом, у меня все нутро подняло.
А она подходит вплотную и говорит:
− Что комплексы замучили? Чегойто себе доказать хочешь?
− Ну, − говорю, − типа того.
А она:
− А чувства где? Ладно, пошли, − говорит.
И тут я сробел конкретно, такой страх напал. А она идет и во весь рот смеется, аж зубы блестят.
И все, как и было и раньше: никак − чертовы качки, трибулюс террестрис, мать вашу…
В «Бум-Бум» долго ждал распространителя, дождался, говорю, не действует, гони бабаки, я попал.
− Друг, − начал тот, − да тебе туфту подсунули, липу.
− Это как? Ты же с этого живешь.
− Ну, не совсем с этого. Только фирма мне дает, а проверять каждый должен. Например, эврикома лонгифолия, классный препарат. Царь Соломон принимал каждое утро эврикому и эпимедиум грандифлорум, горянку крупноцветковую значит, и? Имел 300 жен и наложниц без счета.
− Ну, а мы чем хуже?
− Ну, смотри, сколько на нашем шарике миллиардов мудаков с твоей проблемой? А корней, из которых получают эврикому очень мало, их все повыкорчевывали еще в древние века для царя Соломона и до 90% в препарате сегодня туфту суют. Единственный анализ, так раскрыть капсулу и попробовать на вкус − эврикома самый горький препарат на земле.
− Ладно давай, попробую, − и взял еще.
− Что? − говорю на прощание, − если увижу как баба аппетитно задом ветрит, сразу зубами рву капсулу с эврикомой и если горькая, то вперед за подругой? А?
− Смотри она такая горькая, что все желания отобьешь себе, а то в комнате подруги изблюешься.
− Так что же делать?
− Как что − нам верить, может у тебя проблема от других причин, может тебе подруга не нравится, если не любишь, − тогда никакая горянка грандифлорум не поможет. Держись брат, мы с тобой.
Я опять остался в «Бум-Бум» один.
Это был традиционный бар, разношерстный, можно сказать, завсегдатаи кучковались у длинной барной стойки, а я среди них, затесался в дальнем углу и посасывал свой портвейн, на водку уже здоровья не хватало.
Помню, покойный папа все время твердил: помнишь пьесу, «доходное место» Островского Александра Николаевича? И сам же отвечал, описывая эпизод встречи в баре, героя Жадова со спившимся русским интеллигентом, он, видя, что тот пьет портвейн, спросил, − молодой человек у вас горе? – Да, − сказал Жадов. А пьяница говорит: − послушайте моего совета − пейте только водку.
И тут я обо всем забыл, − заприметил ее. Она мне показалась наполовину
индианкой, таких у нас нет, с гибким и странным телом, змеиным и, казалось, горячим, − а уж какие глаза... живое пламя. Словно в литейном производстве залили раскаленный металл в форму, а удержать не смогли. Волосы черные, длинные, шелковистые, танцевали и кружились без устали, как и она сама. Она ни в чем не знала меры − я все разузнал. Уже вскоре некоторые утверждали, что она чокнутая. То есть, кого лахнула − так считали. Мужикам казалось, что она просто машина для траха, а мне плевать, чокнутая или нет. Она танцевала и флиртовала, целовала мужчин, но, когда приходилось ложиться в постель, всегда умудрялась ускользнуть. Мужчин она избегала. Динамо по - нашему.
Говорили, что вдоль всей внутренней поверхности левой груди и живота у нее вились глубокие разрезы от бритвы, − тонкие хирургические полосочки − так она защищала себя в драках.
Но в тот вечер и портвейна хватило, когда появилась она − эта молодая женщина лет тридцати. А эта женщина все ходит перед тобой и вертит задом, не поймешь то ли зад у нее такой, то ли дьявольское устройство, устроенное вопреки всем канонам красоты и привлекательности, но от которого невозможно взгляд отвести, а она специально дергается и меня заманивает.
Самое интересное, когда она приходила, то меня наваливался, какой-то покой, будто присыпали с потолка то ли мукой, то ли крупой какой, я даже ощущал, что у меня остановилось сердцебиение. Выступал пот на лбу и в подмышках, наваливалось чувство истомы, и когда мы любезничали за столиком, она просто улыбалась, а меня слегка знобило, вроде как мурашки бежали по всему телу. Потом, она клала свою ладонь мне на плечо и мурашки освобождали ей место, чтобы ее кожа соприкоснулась с моей морщинистой кожей, но уже без мурашек.
Когда она хотела понравиться, то нагибалась ко мне, но ее опережал запах, и я оказывался в цветнике полном жасминов. Два лепестка ее губ обволакивали мои порепанные слизистые оболочки и я себе казался вампиром впивающимся в живую плоть и высасывающим ее жизненные силы, кровь и сам дух ее жизни. Губы ее − это было все….Но еще не все, еще… Она была тощая, но не той тощиной недоедания, когда недостаточно едят или много тратят сил на работе, и не той тощиной, когда специально сгоняют вес, и не той, когда заболели − это была тощина махнувшего рукой на себя человека. А ведь каркас ее был полон призыва. Классные раскрытые бедра, о которых завидовали бы все, если бы не худоба − торчащие тазовые суставы, вывернутые коленные, огромный просвет между бедер на фоне двух тонюсеньких ножек. Пропорции, черты лица, такие − на которые можно всего навесить, если хотя бы чуть - чуть их подпитать и они сами станут образцами. И еще тогда, когда она была вдалеке, от нее иногда улавливался запах, да, запах удушливый и пугающий, будто у человека внутренности разлагались, − кто не ощущал этого запаха, тот не поймет, о чем я говорю, − так разлагается печень. На лице у нее виднелись очень острые скулы и нос, но не это главное. А главное − глубоко запавшие глаза, какие-то бездонно-запавшие глаза и ярко-василькового цвета. Один глаз был больше другого, а тот, что поменьше, тот косил. Кожа ее была слегка, как сейчас говорят, прошпаклевана, помады минимум, тени, тени я не увидел, только широкий распах этих глаз. И вообще, я видел только глаза, в них можно было тонуть или погружаться до бесконечности, до конца света. У меня поначалу сложилось впечатление, что ей не нужна одежда, − что этой одеждой прикрывать? И сквозь нее все видно. Но одежда все-таки была: джинсы висящие мешком на удерживающем их ремне и какой-то, видимо, созданный мыслью бразильского дизайнера типа Оскара Нимеэра, продырявленный свитер.
−Это кто? − спросил я у соседа, тот мельком глянул в ее сторону и говорит, не меняя выражения лица,− А, Людка, спидола.
− Почему спидола?
− Почему спидола? Дяда, потому что с иммунодефицитом ВИЧ
человека! Хахахаха.
− А дети у нее есть?
− Дядя, ты больной? На хрен ей дети!
− Да мне тоже дети братишка на хрен не нужны, просто интересно, мол,
больной человек? А?
− А ты что всех нас от СПИДа вылечишь? Хахахаха.
− А вы все больные?
− Все! Дай нам на лечение! Ты знаешь, сколько лечение стоит? А? Сидишь, бля, пьешь как чокнутый, в приталенной рубашечке, потягиваешь какой-то портвейн, пойло это дорогое, а мы дешевой водочкой давимся, а может это наша последняя бутылка. А?
Их была стая, эти стаи в тесных местах под музыку появляются очень быстро. Только они не понимают одного − их внезапное появление тогда опасно, когда его никто не ожидает и когда посетитель один, а у меня по залу полтора десятка приятелей…. Смех.
Эти зябающие не учли одного − в наше время в незнакомые места взрослые дяди одни не ходят − ну очень опасно. И никогда не ходит и никто. Поэтому, если тебя не знают, на помощь не кинутся. А если не кинутся на помощь в известном месте знакомые, то конец тому, который не кинулся, − ведь жизнь кончается не завтра, как пела в песне одна жирная певица.
Я встаю и сразу хватаю его за волосы, которые лучше назвать патлами, и бью лицом, которое лучше назвать мордой, об столб поддерживающий крышу заведения, тот падает и начинает скулить и хрюкать. Справа на меня бросается другой, и пытается ударить правым свингом, как всегда подставляясь: размашисто и не со стойкой или, правильнее сказать, не с устойчивой ноги, я его перехватываю и, держа за волосы одной рукой, и за ладонь его бьющей руки другой и жду в окружении подоспевших товарищей. Потом подошел к этой девушке, которую они назвали Спидолой.
Та повернулась нам на встречу:
− Что хочешь, чтобы я с ними сделал? Они о тебе плохо отозвались.
Надо признать, вплотную она была обворожительна как молодая, только что вылезшая из яйца змея, прямо чем-то не теплокровным повеяло, − это так интриговало.
− Саню, хоть убей, − указала она на того, что с разбитой головой судорожил у столба, − а остальное шестерки. − И отвернулась.
Наши повели подсвинков на улицу долбить, а Мулак с которым мы недавно на спирте работали, подмигнул мне, и кивнул в сторону этой спидолы:
− Иди, Люда ждет.
Она просто вошла и села со мной рядом.
Я, наверное, самая большая страхолюдина в городе: может, именно поэтому она села со мной?
− Выпьшь? − спросил я.
− Конечно, почему бы и нет?
Едва ли в нашей беседе в тот вечер было что-то необычное, просто
людям она такое чувство внушала. Она меня выбрала − вот так всё просто. Никакого напряга. Выпивать ей нравилось, и залила она довольно много. Была совершеннолетней, взрослой, лет тридцати, ее хорошо здесь обслуживали. Может, у нее что-то запрещенное и было, не знаю. Как бы то ни было, всякий раз, когда она возвращалась к столу и подсаживалась ко мне, во мне шевелилась какая-то гордость. Не только самая красивая женщина у нас, но и одна из самых прекрасных в моей жизни. Я положил руку ей на талию и поцеловал еще.
− Как ты считаешь, я хорошенькая? − спросила она, − А меня всегда
обвиняют в том, что я хорошенькая. Ты действительно так считаешь?
− Хорошенькая − не то слово, оно едва ли, говорит о тебе в полную
меру − ты какая-то ведьма в молодости или рептилия, которая только вылупилась, но обе с хорошим характером и добрые…
− Ты меня сравниваешь с бабой Ягой и ядовитой змеей? − смеялась
она.
− Но с молодой Ягой, красавицей, и молодой рептилией сильнее
которой нет…
Она поцеловала меня, кажется, ухмыляясь сквозь поцелуй и прижимая
свой большой палец к своему носу.
− Пошли к тебе! − сказала она.
− Если ты не боишься комнат, которые снимают?
Она озорно засмеялась и запрокинула голову, от чего ее прелести блеснули как распахнутое на ярком свете содержимое шкатулки с жемчугами и бриллиантами.
Ближе к закрытию мы отправились ко мне, провожаемые взглядами товарищей, которые улыбались и подсвинками которые хмурили свои разбитые рожи… У меня еще оставалось вино, и мы сидели и разговаривали. Именно тогда я и должен был что-то сделать, но все время забывал − что? Она же − сплошная доброта и забота. Мигом прибрала мою берлогу, постелила постель и где-то нашла чистые простыни и подушки с наволочками, на столике под настольной лампой возникла бутылка и стаканы, яблоко, и кусок банана.
«Отдает себя, не сознавая. И в то же время чего - то ждет от меня. А мне все безразлично, по барабану мне все, что она делает. Мне с ней так классно, вот только я что-то забыл сделать. Но что?»
Мы легли в постель, и после того, как я выключил свет, Люда спросила:
− Ты когда хочешь? Сейчас или потом?
− Потом, − ответил я и повернулся к ней спиной, прислушался,
затаившись спящим.
За окном мерцала фиолетовая неоновая реклама, создавая в комнате динамическую подсветку.
Она лежала рядом теплая, и запах от нее был как от полыни, или каких-
то других трав когда их много…много, это словно оглушало…А может все было не так?
Я только собрался повернуться к ней, как ее губы уже впились в мои и
я стал совершать только рефлекторные движения.
Я ничего не думал, меня понесло, во мне проснулись дремавшие именно до этого момента силы, будто из меня забил фонтан из груди, из сосудов, из кожи, из уретры, ушей, рта….Я никак не хотел быстро освободиться. Не заставлял себя, я судорожно не желал, чтобы это кончилось.
Она мягко, едва труднее легкого движения, смогла показать указательным пальцем, и уложила меня на спину, и наклонилась надо мной, и все понеслось с места, вновь….
Она шодила в ванную и легла совершенно голая со мной.
Я пощупал ее шрам на груди и животе, посмотрел ей в глаза.
−Знаешь, что такое Брабантский способ?
Я пожал плечами.
− Это когда разбивают донышко бутылки, держа саму бутылку за горлышко, и наносят удар, целя в горло снизу вверх, − помолчала немного, − и мне точно не попали.
− А я думал, это бритвой.
Она засмеялась и вновь нежно заполнила своим языком мой рот.
Потом спросила:
− А как ты еще хочешь?
− Как захочешь ты!
− Тогда я обниму тебя и руками и ногами, а ты проникай в меня грубо и очень глубоко и куда хочешь. Ну?
Вместо ответа, я оплел ее тело как удав, стараясь сжать в свои смертельные тиски.
Потом она несколько раз возвращалась из ванной, и просила что-нибудь новое.
− Ты первый человек, − смеялась она, − который мне ни в чем не отказывает.
− А тебе можно отказать? Ты на себя посмотри?
− На бабу Ягу и молодую рептилию?
Утром я поднялся, заварил пару чашек кофе, принес одну ей в постель.
Потом Люда ушла в ванную. Вскоре вышла: выглядела она чудесно, длинные черные волосы блестели, глаза и губы блестели, сама она блестела... Свое тело она показывала спокойно, словно отличную вещь. Она укрылась простыней.
− Ну, давай, − запнулась на мгновение, − даже не знаю, как тебя назвать, может − любовничек?
С ней меня просить два раза не надо и уже я юркнул, куда надо
рептилией.
И началось.
Хотя утро отличается от темного времени суток, но не в тот раз. Она целовалась самозабвенно, мягко, без иступленного всасывания, без спешки. Я пустил руки по всему ее телу, в волосы. Оседлал. Там было горячо − и тесно. Я медленно начал толкаться, чтобы проникнуть подальше. Ее глаза смотрели прямо в мои.
− Как тебя зовут? − зачем-то спросил я.
− Какая, к чертовой матери, разница? Ты же знаешь!− простонала она.
Когда все кончилось, Люда опять ушла в ванную.
Я быстро слетал на улицу и купил букет красных роз.
Когда она вышла и увидела цветы, то сказала так:
− Ну вот, стоит цветочный листок к ванной комнате прилепить, и имеешь право лезть в постель.
− Меня интересуют и ты, и твое тело. Сомневаюсь, однако,
что большинство видит дальше тела.
− Ну что, сволочь ты − такая же, как все, я вижу, ты опять тут.
Я налил нам выпить − остатки портвейна.
Потом посмотрел на нее.
Она привела себя в идеальный порядок.
− Я по тебе скучала, пока ты за цветами ходил,− сказала она.
− Кто-нибудь другой есть?
− И есть, и нет одновременно, − произнесла она грустным тоном.
И тут я все вспомнил, и про свою эврикому которая совсем не
понабилась, только зря сейчас оттягивала карман, лучше б деньги на вино и цветы оставил, а второе − СПИД. Короче, ясно, она о ВИЧе сейчас начнет.
Я сел рядом с ней и обнял ее.
− Тебе со мной хорошо? А меня не спрашивай, я просто с тобой.
Ее лицо стала стеклянным, как всегда перед бурей.
Она промолчала.
− Поедем со мной? Тут есть несколько мест, где заработать можно,
проживем. Мне хорошо с тобой и я не пацан, чтоб от первой тетки в петлю от радости лезть.
− Пойдем, ты мне тоже нравишься, − сушим голосом, с отрешенным
выражением лица произнесла Люда, не меняя положения ни головы, ни тела.
Я глубоко вздохнул, потом выдохнул и начал:
− Запомни, подруга, я последнее время часто по врачам шлялся, даже
сдружился с некоторыми.
− Ну и что, − вдруг захлюпала носом Люда.
− Слышишь,…Люда, никакого СПИДа нет, нет, нет. Живи. Это просто
иммунодефициты, которым причину придумали якобы от СПИДА, а на самом деле возникают, от чего хочешь. А разрушить эту, как говорят врачи − медикодиагностическую систему нельзя, − сколько безработных врачей появится?.. Скажи людям, что вируса ВИЧ не найдено до сих пор, они уже не поверят – система стала как вещь в себе, а вируса на самом деле нет, а есть огромный бизнес на обмане. Так что лечи иммунодефицит, если он у тебя, конечно, есть, и не обязательно дорогостоящими препаратами и все будет норма, а главное – ребенка от меня роди. Он у нас сто пудов здоровым будет. Поверь мне…Люда.
11.12.12г.