с липко-белесым прищуром и лапами в снеге,
выпей мой голос - из лунной ночной наготы,
в глиняный стебель
города вросшей.
Надпей и еще раз глотни,
щуря глаза ледовито-надменного зверя…
Видишь: вот звезды почти что очнулись людьми
в безатмосферье.
Видишь: вот улицы больно лишились шагов,
щеки вложили деревьям подушкой под корни,
словно под души.
За несколько лунных шелков
плавятся горны
марсов - от нежности к этому спящему сну…
Падает плавь на макушки мостов, загорелых
белым покоем.
По небу проносят лису
в пепельных стрелах,
лечащих рыжие ссадины меховых дней, -
и тишина, как придворный, склоняет колени
перед лисицей.
И светом в один амадей
снежные тени
города, псов заблудившихся, рек взаперти
сигнализируют место паденья планетам
счастья безмолвного -
место, где слезы - мертвы,
плеши - пропеты,
топи - протоплены талым молчанием неб…
Тот, кто все выдумал, выпей мой голос! - из кружки
этой огромной водицы, которой и нет -
льдистая стружка,
кромка, медведи-деревья, горчистая соль,
глинка для глины в одну небылицу искусства
не опорочить трех слов, что, - мусоль - не мусоль, -
"бог" или "пусто",
"волк и капуста, с козой - в бледной лодке без рек,
на люборекский пустырь ли, причал уходящей"…
Я покатаю их в деснах, как больно - орех….
Что будет дальше?
Эта огромная водность, замерзшая гладь,
снежные лапы-сутаны мороза… Прищурив
в сердце любовь, смотрит бог на огни, что болят
в выпитых шкурах
стоголосов человеков, с причалов сухих
вышедших в море, закрытое в ампуле пальца,
в палец поющего…
Кто-то из пальцев дал сгиб.
Кто-то же - спасся.
Смотрит господь, выпивая зальдевший оскал
снежного голоса, павшего в ночь троесловья…
Горны о сердце порезались.
Город устал…
День. Пол-шестого...