Это просто память, и к тому же — не моя. Но держит цепко, крепко...
(Нинквэ)
Марья Михайловна возле дома целыми днями сидит-дежурит, что ж тут еще — ни детей, ни внуков, ясно, что некуда ей пойти. Марье Михайловне всё не в радость: снизу ремонт, у подъезда курят, девка соседская красит губы — как ей мамаша не запретит? Марья Михайловна всё заметит, что не дозволено и неверно, губы поджав, головой качает, вся как ходячий сплошной укор. Так бы и с жизнью на мировую не удалось ей пойти, наверно, если б не восемь котов — и крепость. Крепость — особенный разговор.
Разве возможно не помнить это — как на заре полыхнуло пламя, как не хватало бинтов и хлеба, бомбы рвались, пропадала связь, как не пускали врагов к воротам, били — и пулями, и штыками, как умирали, но не сдавались, зная, что крепость не может пасть.
Разве возможно не помнить мужа — славный герой, человек-эпоха, был и в осаде для всех — стеною, да и остался таким потом...
Память совсем никакая стала: Марья Михайловна помнит плохо, как повстречала его впервые — где-то в Сибири, в сорок шестом.
То, что по жизни в себе носил он, так и осталось навечно с нею. Если спросить, то она расскажет — вроде бы видела всё сама. Слушают много, но мало верят — кто снисходительней, кто позлее, люди по кухням своим судачат: «выжила старая из ума, жалко, но с возрастом все дуреют», «как, мол, не стыдно молоть такое», «это не кровь, а сок земляники», «ты, мол, бабуся, получше ври...».
День затихает, коты сереют, ночь оставляет людей в покое.
Марье Михайловне снится крепость —
та,
что живет
у нее
внутри.