Забиться в угол от света, свиться лисицей снежной – не так то просто, когда под сердцем тесто спеет – горящий уголь, туго привязанный к злакам неба топленного. Молчать слепотой, созерцанием сальным, матовым, туманом грешным ползти между трав, пламенеющих дурью густых мазков. Спрятать лезвие закаленное
в сонное лоно завязанных губ, лезвие проникновения к плоти всеядного солнца, к горлу стоглавого горного баритона, к блюдцам озер, сплюснутых бирюзой, яшмой, влажным бальзамом подводных ключей. Легкость мгновения, объявшего облачный сад, перевесит века чернозема и многоэтажного жира в зеркале бытия. Страшно,
страшно оставить натруженный взор, тонкий, ломкий пробором реки, дуги горизонта отведавший, сведущий в цвете лилейной листвы января и, принимающий, с тем же гостеприимством, листья медвяно-хлопковые августовских родников. Укрыться леностью глухоты, стелющей вакуума ткань на заточки свирельные в баснях скворцов, на лежбище
песен ветрено-сладких – можно ли, Господи, твари твоей, бедному страннику, ратнику, всаднику апокалипсиса и святоприемнику. Можно, если забыть, что тленен, что плотски обременен и влюблен в пробелы священного текста природы, а не в олово слова звездной ночи на шлейфе чарующей вены млечной дороги. И если, все же, забиться в угол, то, только под это крыло,
под этот мотив алмазных дождей, под этот клубок рептилии лунной, до самого мяса неисповедимых струн.