Усталый от сумрака город смотрит в затылок, запутавшийся в переплетении проводов и полуночных маршрутов; тяжёлая мантия туч спадает на плечи, на гриву ощетинившихся обочин. Я пропадаю в ласковом воздухе, в летучих гроздьях сирени бреду наугад – кто подаст бедному страннику, потерявшему всякий уют, всякую ясность пути. Из такси выгоняют с хрустом дверного замка. Пряничный вечер перетекает в неисправимую ночь, а впереди – задыхающаяся в тумане свинцовая лунная фляжка. Тот не писал стихов, кто не страдал – думаешь вскользь. Перебитый асфальт, пыльные улья улочек, порванные рубашки вырезанных подворотен. Тополя через пару недель пустятся в чад и насквозь пробьют мои лёгкие летним снегом. Безответность, багровой стеной, встает в разводах собственного отражения в лужах. Опавшие в чёрное варево пальцы нащупают пепел ночной. Кто-то кричит о бесполезности, кто-то считает, что ей-то, как раз, я и нужен. Всё это сказки, а быль, лишь пыли белёсо-глухой глоток, да чума перекрёстков. Звёзды больные раздвинули ширму, переодевшись в свет, такой иллюзорный, холодно-родной, отдающий краской, извёсткой – я построил каркас, но плоть его – падаль и милая смерть. Усталый от страха город боится своей же тени. Время движется грузной материей в стрелках пустых циферблатов. Я с трудом нахожу свой дом; дома – безмолвное пение; я подпеваю тьме занавесок прокуренным горлом, чтобы только вернуться назад, назад к окровавленной ленте цветущих аллей и запаху хмеля.