Здесь память живёт, въедаясь в трухлявые брёвна, в развилки скрипучих полов, в лязг заштопанной кровли, здесь память жуёт жвачку потухших бесед, и ветер стучит мотыльком в расщелины окон, как ветхое эхо застывших житейских примет. Здесь Экклезиаста слова в шелка паутины одеты, и вечная тень тщетно ищет глухого ответа в останках своих, в костяке разложившейся плоти, углы обгрызая, страницы скобля чёрным светом, страницы опавшей листвы и желтушно-осеннего пота. Здесь пыль – первым снегом, и ночь – тараканьей разметкой, здесь сырость – дух моря, а крыш голубиные склепы хранят печаль чаек – печать безграничной свободы. Остывшие угли, поплывшие свечи, дыхание смерти – безмолвьем висят узелки ненадежной природы. Здесь, в днище зеркал, в битых стёклах, в серебряном звоне, дитя скорбных слухов и нежных проклятий, поэт беспризорный, крошит череду пьяных строк; здесь таится в бокале вина, сгустившемся кровью ночной, невесомое слово – дрожащее имя любви, что в окладе окна, застыло навечно портретом скупой лунной комы.