Хвостится небо стайкой голубих.
Нацелена скамейка, словно рупор
движения, застывшего в себе, -
на дом глухих, в котором спят вполуха...
Заря лимонно-восковой щербет
вливает в темя набалконных пугал -
футболок и повешенных.
Светла
прохлада губ врача дежурной "скорой"...
Рисует пяткой контур дня метла.
В запой выводят к солнцу свои корни
бетонные поля для битв детей.
Коленкой пахнет
(а тоской - не пахнет)...
... старухи на обмылки площадей
выносят, как последнюю рубаху,
сор из избы, в которой им - ковер
под дверью, и гостинчики-лекарства...
Трамвай летит, как дядька-Черномор,
и люди в бороде, кроваво-красной,
запутавшись тараньково, молчат.
Лишь чьи-то анны-горести кулоном
под воротом варнякают. И чад
Помпеи из чадры одеколонной
выглядывает мерзко.
...шарк-шарк-шарк...
Раздутый шарик - под раздетым дубом...
Течет вода под мой лежачий шаг.
Булыжник теплый разминает губы
на саксофоне сдавленных следов
видавших солнце - в месиве из жилок
и сала злобных цельсиев...
...светло.
Скамейка, как наточенное шило,
нацелена на бег стоящих пней.
Гнездится небо на полете мухи....
И я стою - в бараковой толпе,
как нищенка, прося:
"Подай мне руку"...