Заплетает язык змей-горыныч троллейбусных схваток…
А цветочницы красят цветы, словно сумерек бязь, –
заводными огнями продутых ветрами палаток.
… исцеление рук целлофановой дрожью…
Копьё –
проржавевший от крови букет…
Со щитом, на цикадах
(вместо цыпочек),
ты пробираешься в дом-где-нас-нет,
и прозрачная грусть правит бал-маскарад мискоряда.
Раздеваясь и падая в мускусно-крысный платок,
в перекрёсток постелей, где – сбитая тень продавщицы
гладиолусной плоти,
ты видишь, как волк-потолок
скалит зубы на заячий след на щеке-плащанице:
контур сдержанных слёз,
муть-и-мачешных снов на краю,
счетоводства овечек, жующих оливковый садик,
и друзей, прошуршавших в густом муравьином строю –
выходивших по праздникам, чтобы поцёмочкать сзади –
как….
Ты знаешь, как кто.
… на столе покосилось копьё.
Мошкара, задыхаясь в сердечной гуаши, на тени
распадается…
Страх темноты – невидимка-шпион –
прижимается носом к мужчине, одетому в темень…
Забреди в мой квартал! Приведи все сердца, весь цветник! –
мне так страшно терять в темноте одичавшее «рядом»
двух ссобаченных страхов – бояться, что кто-то без них
замерзает в долине цветов, зацелованных градом…