Минут так дцать проулыбав,
дождусь, и лысый темноликий
мне остановится амбал
с татуировкой на загривке.
Сев, но взглянув на рожу, рук
рубцы, я захочу наружу
и заищу дверную ру-
чку, и ее не обнаружу,
а после, брошен в темнотень
ударом лапы волосатой,
пойму, проснувшись через день,
что остановочку проспал. Как
футбольный мяч, поймав пинок,
очнусь под елью или дубом:
ручная завязь за спиной
и кляп во рту мешают думать,
а сверху - лица черных. Две
руки пожмут друг другу руку,
и я отправлюсь, как конверт,
в Кабул на органы хирургам.
Сестра даст скальпель и зажим,
глаза сорвет наркоза ласка...
И не в себе я буду жить,
а в холодильнике китайском,
нутро по полкам разложив,
нутро на полках заморозив,
чтобы спасти пустую жизнь
какому-нибудь мафиози.
А он, долечивать изъян
в деревню въедет отдыхать, где
родился, жил и вырос я,
писал, любил и был украден.
Неспешной жизнью развлека-
ясь, он пойдет с деньгой в кармане
и купит банку молока
у бабушки моей по маме.
Оно нальется по краям
в стакан, и в горло будет течь. Но
зашевелится в нем моя
переселившася печень.
Тогда он схватится рукой
за жизни жар неугасимый,
легко осмотрится кругом
и, может, скажет мне "спасибо".