Когда же ложится вечер за окнами позолотой и сон вытекает вязко из тёмных уже углов, меняется этот мальчик, хоть память всё реже что-то врывается в сны под гулы забытых колоколов…
И, бритвой тоски распорот, его навещает город, уже без него проживший без малого целый год. И мальчику так обидно, что встретится с ним нескоро, что город живёт спокойно и суетно без него. И, чудится – вспомнит город, и тихо проникнет в поры, заполнив собой до края молитвы его стихов. И станут тогда смешными казаться пустые споры, и город ему отпустит невинность его грехов.
А город – его мадонна, в рассветных трамвайных звонах, в автомобильном гуде с наполненностью огня. Он так беспощадно жаден, и так беззащитно тонок, и белые ночи сердцу роднее, белее дня. А город его как морок, стекающий в двадцать сорок, а город его как цепи проспектов и площадей. А город он не подонок, он сладок, хоть чаще горек, он вяжет, он ставит крепи, как клейма в сердцах людей. Он делает их чужими, сближая на параллелях, он режет по венам стены домов, проникая в сны, и стрелами отражений он в сердце любовно целит, когда нестерпимо томно врывается зов весны. Тогда никуда не деться от нежной его болезни, и всякий, кто им болеет, становится с каждым днём немного совсем слабее, но всё же чуть-чуть железней, пока выгорает жажда вечерним его огнём…
А город…
О нём так много слагали стихов и песен.
Его защищали насмерть от жадности пришлых псов.
Он с каждым рассветом шире,
но боже мой, как он тесен для тех, кто раскроет душу для питерских голосов!..
21.05.2010 11:05