Я был в Одессе, но почти проездом: с наскока, с дуру – только по делам. Но море затухающим оркестром везде за мною кралось попятам. "Пятерка" по Французскому бульвару, выстукивая песенку в мозгу, несла меня к осеннему пожару, боясь, что я не выдержу, сбегу, что отмахнусь нелепыми делами от Пушкинской, где – точно маяки – стоят платаны с голыми стволами и ждут прикосновения руки, от Пироговской или от Еврейской, от седины шлифованных камней, где каждый дом, поглаживая пейсы и щуря окна, подступал ко мне. И я бродил по стареньким бульварам, и я шуршал опавшею листвой, а кто-то звал позировать задаром и предлагал портрет "почти живой". И зазывала скромная аптека: " А шоб ты был здоровеньким у нас!" И на скамье два взрослых человека играли в домино – на ананас. А я бродил, в карманах пряча руки, чтоб не глупить, не трогать всё подряд. Одесса – сколько жизни в этом звуке! Прости мне, Пушкин, этот звукоряд. Одесса, я рожден волною Бугской – еврейский сын украинских степей, но тополя на Малой Арнаутской пустили корни в памяти моей.