Начало мая – время особое. На улицах, в скверах появляются первые тюльпаны. И… последние старики в боевых наградах. Приближающийся, подобно волне, День Победы будоражит память. С каждым годом все дальше та война, все меньше оставшихся в живых ветеранов. Но они выходят на улицы, гордо неся свои ордена и медали. Чтобы мы помнили. В каждой семье своя память о войне. Когда началась Великая Отечественная, моей маме было 13 лет, ее брату – 10. Деда на фронт не забрали: будучи слесарем высшего разряда, он имел «бронь». Соседки, чьи мужья и сыновья ушли воевать, бабушке завидовали. И не всегда молча… Так уж получилось, что в нашей семье нет героев войны. Один дед работал на оборонном заводе, приходя домой не чаще раза в неделю, - только чтобы переодеться и отмыться. Второй был репрессирован еще в начале 30-х без права переписки. Из лагеря он не вернулся. Война началась внезапно (во всяком случае – для мирных обывателей, далеких от политики). Шок, растерянность и праведный гнев, - все это было. Мобилизация, светомаскировка по ночам, воздушные тревоги, противотанковые ежи на улицах… Привычную жизнь будто сдуло резким порывом ветра, и нужно было привыкать к законам военного времени. Матушка моя была девицей шустрой, ни в чем не отстающей от мальчишек. Вечерами подростки дежурили на крышах, наблюдая, как по небу шарят лучи прожекторов. В начале июля ночи еще светлые. Ребятне, призванной бороться с зажигательными снарядами, были видны висящие над городом дирижабли. Москва, плотно закрывшая все окна, только притворялась спящей под гул самолетов и зенитную стрельбу. Когда свет прожектора ловил самолет, на крышах начиналось негромкое, но радостное возбуждение: сейчас подключится второй прожектор, и немца поведут прочь от города, чтобы расстрелять зенитками. Вон, вон, смотрите! Поймали! Уводят! Все-таки они были детьми, которым только предстояло повзрослеть. И гораздо быстрее, чем это случилось бы в мирное время. Наша семья жила на Преображенке. Тогда это была почти окраина Москвы: фабричный район, в котором жилые дома имели не больше двух этажей. Я хорошо помню наш двор, поскольку сама провела там первые 11 лет жизни. В мое время середину двора занимала огромная так называемая клумба: огороженный штакетником участок, на котором росли как деревья, так и цветы. А раньше двор был пуст и достаточно просторен для игры в футбол и волейбол. С началом войны стало не до игр или танцев под патефон, и двор перекопали. Большая его часть превратилась в огород под картошку. Кроме того, были выкопаны щели: узкие глубокие окопы, чтобы укрываться во время бомбежек. Но в результате ими никто не пользовался. Мама рассказывала, что первое время народ при воздушной тревоге бегал прятаться в метро, - прямо с подушками и одеялами. Ближайшая станция – Семеновская, а это несколько трамвайных остановок. Но очень скоро все перестали бурно реагировать на завывания сирен. Каждую ночь не набегаешься, знаете ли. Только один старик все лето демонстративно ночевал в щели, но соседи не без оснований подозревали, что спасается он таким образом от сварливой супруги, найдя уважительную причину. В конце августа, когда фронт существенно придвинулся к Москве, маму и ее брата отправили в село Путятино Рязанской области, где проживали родственники деда. Не хочется об этом писать, но не доверять словам матери у меня нет оснований. Все-таки она была уже достаточно взрослой, чтобы понимать и верно оценивать происходящее. В общем, колхозники немцев ждали. К эвакуированным относились с открытой неприязнью, называя «кулированными», и постоянно шипели вслед: «Понаехали тут! Вот ужо погодите: придет немец, он вам покажет…» Я далека от того, чтобы кого-то осуждать. В конце концов, все мы знаем, какими методами проводилась коллективизация в нашей стране. Мама не любит вспоминать месяцы, проведенные в эвакуации. Мало того, что двое детей оказались вдали от дома в крайне тревожное время. Мало того, что родня приняла их неласково, считая нахлебниками (хоть ребятам дали с собой денег и кое-каких продуктов, - приехали они не с пустыми руками). Довольно скоро выяснилось, что под Рязанью куда опаснее, чем в Москве. С запада город вообще не был защищен, между фронтами там имелся большой разрыв. А фашисты, натолкнувшись на серьезную оборону столицы, начали обходить ее с юга. Лида и Лева Юрины этого не знали; им просто было страшно, потому что отголоски боев становились все громче и громче. Но немцы до села Путятино так и не дошли. Лишь однажды, после особенно беспокойной ночи, прошел слух о каком-то десанте. Мама рассказывала, что они бегали за село посмотреть на убитых фашистов. Близко никого не подпустили, конечно. В общем, ничего интересного. Просто лежали на опушке леса два трупа, накрытые брезентом, из-под которого торчали желтые голые пятки. В начале февраля 1942 года бабка приехала за детьми и забрала их домой. Зимы тогда были очень суровыми, люди обогревались, как могли. В комнате стояла буржуйка с выведенной в форточку трубой, которую топили, чем придется. Заборов в округе не осталось; жгли мебель, книги… Все, что горело. В классах же (ведь учебу никто не отменял) и школьники, и учителя сидели, не снимая валенок и шапок. Хуже всего было с письменными предметами. В тетрадях, сшитых из обрезков обоев, кое-как царапали карандашами, поскольку вместо чернил в «непроливашках» находился лед. Та школа, в которой потом училась я, была переоборудована под госпиталь. Туда мама с подружками ходила помогать ухаживать за раненными. В основном, читали вслух и писали письма для тех, кто сам не мог этого делать. Конечно, под руководством учителей, собирали посылки на фронт. Вязали носки и особенные такие варежки: с отдельным указательным пальцем на правой. Это – чтобы удобно было курок нажимать. Москва не попала в блокаду, но голодно было всем. Продовольственные карточки, позволяющие хоть как-то таскать ноги, нужно было еще отоварить, чем и занимались дети, пока родители работали на победу. Есть хотелось постоянно. Щи из крапивы считались деликатесом. Чтобы растянуть удовольствие, сначала выхлебывали жижу (на первое), оставляя на второе скудную гущу. Несколько раз ребята, собравшись небольшими компаниями, ездили в подмосковные деревни, чтобы выменять хоть каких-то продуктов на вещи. Спросом пользовались отрезы ткани, одежда, посуда; но скоро менять стало нечего. Из близких родственников со стороны матери воевали ее дядя и двоюродный брат, живший в Новосибирске. Его, как и родного брата, звали Левой (Лев Сибирский, чтобы не путать). Раза два или три за время войны Сибирский Лев получал отпуск на несколько дней. Домой было слишком далеко, и он приезжал в Москву. Обычно не один, а с кем-нибудь из однополчан. Явившись, он перво-наперво шепотом напоминал родне: «Тс-с-с! Мой отец умер». Как уж парню удалось скрыть, что он является сыном «врага народа», не знаю. До войны Лев Сибирский учился в институте. И когда отца взяли, там было устроено показательное комсомольское собрание: заставляли отказаться от предателя. Он не стал этого делать, за что вылетел из комсомола. В институте, правда, оставили. Приезды фронтовика в Москву были настоящим праздником. В нашем далеко не просторном полуподвале становилось еще теснее, но разве это главное? Гости привозили хлеб, тушенку, еще кое-какие консервы. За столом они шутили, избегая разговоров о боях. Наверно, соблюдали военную тайну. А может быть, им просто хотелось отдохнуть от фронта в домашней обстановке. Пусть даже обстановки как таковой почти не осталось, а квадратных метров полуподвала на всех явно недостаточно… Второй (и последний) раз мама видела немцев, когда через Москву гнали пленных. По Садовому кольцу медленно двигалась колонна грязных, оборванных людей. А следом ехали поливальные машины и мыли мостовую. По словам мамы, зрелище вызывало противоречивые чувства. Во всяком случае, стрелять по пленным из рогатки, как это делали с крыш мальчишки, ей не захотелось. Война откатывалась все дальше на запад. Продолжали приходить похоронки соседям, друзьям и просто знакомым. Но все чаще небо над Москвой вечерами расцветало от залпов салюта: города освобождались один за другим. И вот долгожданная Победа. Когда по радио объявили о капитуляции Германии, люди высыпали на улицы, будучи не в силах сдержать восторг. Обнимались, кричали что-то, пели. Плакали. Да, это была именно та радость, что со слезами на глазах. Моя мама не воевала, не партизанила, не выносила раненных с поля боя и даже не находилась на оккупированной территории. Но кто посмеет сказать, что она не была на войне? Была: с первого до последнего дня - вместе со всей страной.