Он был один, и сущее извне
в нем простиралось до границ познанья,
Но как-то раз, возможно и во сне,
пресекся в нем поток его сознанья.
И чудилось, что он не монолит,
единственный у любящего ока
Отца, который вечное сулит
блаженство и пределов вне, и срока.
Казалось, что коснулся он рукой
себя в себе, себя не узнавая,
и страх прогнал полуночный покой, -
проснулся он, без утеши рыдая.
Тот мир, в котором каждый божий лист
ему понятен был, и им привечен,
тот мир, в котором щебет, гам и свист
небесных тварей внятен был и вечен,
разрушился движением одним
несмелой мысли в том ряду понятий,
который только был воспринят им
в мотивах праведных уроков и занятий.
Он – не один! И в этом был соблазн
убрать пределы рамочных приличий;
он знал теперь, что мир и груб и разн,
в нем мало сходств, но много в нем отличий.
Когда ж, его приветливо Отец
позвал к себе, и он, потупив очи
предстал пред Ним, промямлив ”здесь я, Отче”, -
явил он тем начало и конец
всему, что зиждется на белом свете,
что накрепко вошло в мирские сети,
что есть и будет паствою овец.