Этюд белых стен (Рассказ / миниатюра)

- Иногда я не могу открыть глаза утром. Я боюсь открыть их, и видеть. Но я не могу их не открыть. Страшнее не видеть, а думать. Вам никогда не было страшно от мысли? От одной только мысли... Кровь в жилах застывает...
- О чем вы думаете? О ней?
- Мне кажется, что на сегодня все.
- Мы только начали. Если вам не хочется говорить – мы можем перейти к гипнозу.
- Я знаю одно средство. Вот визитка. Мне давал ее один мой хороший знакомый.
- Клиника доктора... Вы хотите стереть себе память?
- Вам прискорбно это слышать. Я знаю это наверняка – ведь ваш главный источник...
- Нет, я не о том. Вы не задумывались о том, что на самом деле лучше этого не делать?
- Послушайте. Я не могу спать. Я не могу есть, и не могу работать, я не могу, наконец,... строить свою личную жизнь! Иногда мне кажется, что лучше покончить с этим раз и навсегда... У меня есть эта визитка. Это лучший способ выкинуть это все навсегда из головы.
- А вы не думали о последствиях? Вы не сможете остановить процесс. А они должны уничтожить каждое воспоминание... Вы уверены?
- Уверен. Мне не о чем жалеть.
- Вы сказали это тише, глядя не мне в глаза, и не так уверенно, как говорили раньше.
- На что вы намекаете?
- Давайте проведем несколько сеансев гипноза? Таким образом я смогу вытащить из самых дальних уголков вашей памяти самые лучшие воспоминания. И, скорее всего, вы передумаете. Да, вам придется учиться с этим жить, и это совсем не просто. Но поверьте. Если вы вдруг узнаете, что вам стирали память, вам будет очень нехорошо. И это мягко сказано. Это еще в лучшем случаи, а что будет с той пустотой, что у вас появится внутри? Это же треть жизни...

«Я не помню, что было до тебя. А ты помнишь? Странно... Почему мы не помним? Может, нас не было? И вот мы встретились, и появились...»

- Хорошо. Но не думаю, что вы меня сможете переубедить. По окончании последнего сеанса я сразу пойду по адресу, указанному на визитке.
- Это ваше право. На сегодня ваше время вышло, и теперь я жду вас завтра, в то же время. До свидания.

«Я ненавижу понедельники. Разве их кто-нибудь любит? Если да – он псих. Как можно любить понедельник?...
Тот понедельник был самым обычным. Ненавистным мне. Да и вторник. В среду мне было как всегда, как и в четверг, до самого вечера. Вечером я стал чувствовать приближение пятницы. Пятницу я «доживал» и «терпел», а после выходные: суббота и воскресенье. Потом понедельник. Самый обычный, ненавистный мне понедельник. И так далее.
Я узнал ее 16 мая. Я не помню, какой это был день недели. Точно, что не понедельник.
Вы думаете, в начале знакомства все нормальные люди называют свое имя? Что ж, приятно, что я не такой как все. Я, наверно, полтора года не знал ее имени. Может и больше. Узнал совершенно случайно, знаете, так удивительно...
Мы разговаривали с ней о всяком. Странно – она была старшей сестрой моего лучшего друга, а я ни разу про нее не слышал, до того дня...».

- Назовите место, что вы видите. Когда в первый раз увидели ее?

«... господи, полтретьего! Я опаздываю, как всегда, что за дурацкая черта моего характера?! Умудрился опоздать и на похороны лучшего друга! Теперь я не успею продумать то, где бы стоять так, что бы меня не заметили. Что ж, пусть. Камни, камни, сколько камней, и кто только придумал ставить эти кресты?! Они меня раздражают! Я и подойти еще не успел, а в горле уже ком. Будет скандал, если его мамаша увидит меня там, к тому же в слезах. Я не выдерживаю, и бросаю это дело. Мне все равно ничего не светит. Я сажусь под ближайшим памятником, закрываю лицо и плачу. Я плачу в первый раз за...
Я пришел туда, когда уже все разошлись. Стояла только она. Я тогда с ней заговорил. Она стояла, и смотрела пустым взглядом на венки и цветы. Я начал говорить ей. Такой себе монолог в воздух. Потом повез ее к себе домой. Так мы начали жить вместе.
Коридор, с поцарапанными обоями, на потолке какие-то черные пятна непонятного происхождения. Кухня. Пыль везде, кроме чайника, ручки холодильника, стола и двух стульев.
Паутина на окне и два огромных паука. Я усадил ее на стул у окна. За грязным окном уже серело.
Я поставил на стол полную окурков пепельницу, кинул пачку сигарет. Решил помыть стаканы, прежде чем ставить их на стол. Вода была подозрительного, желтоватого цвета, но мне было все равно. Я поставил два стакана, и налил чего-то, не помню чего. Выпил первым, и мое горло будто загорелось изнутри. Она некоторое время смотрела на стакан, потом взяла, и тоже выпила. Поморщилась и закашлялась. Я зажег сигарету. Потом подумал, и дал ей, а себе взял новую. Так мы просидели, пока за окном не стемнело. Ничего не говоря. В темноте было видно только маленькие огоньки, а иногда, когда я брал зажигалку, что бы снова закурить – я снова видел ее лицо. И пустые глаза.»

«Наверно, если бы я мог оценивать, я бы сказал, что она красива. Даже когда лежала на моей грязной постели – в каких-то пятнах – со своими спутанными волосами, абсолютно обнаженная, была слишком красивой как для смертной. Может быть и слишком худой, но все равно красивой. Я это и тогда замечал. Иногда я вставал возле кровати, и долго смотрел на нее. Иногда она поворачивалась, иногда вытягивалась, иногда раздвигала ноги. Но даже когда она спала – она была такой же безучастной. Будто ее и не было в этом мире.»

«Заговорила она со мной в первый раз через три дня после смерти ее брата. Я проснулся в пустой постели, было слишком светло. Я пошел к кухне, спотыкаясь о пустые бутылки. Там она, стоя все еще обнаженной, жарила яичницу. Она спросила, люблю ли я запеченных гусениц. Я спросил: «Каких именно?». Она ответила: «Волосатых таких. Ярких. Разноцветных». Тогда я пожал плечами, и сказал, что с портвейном, наверно, было бы нормально.
Яичница не была очень вкусной, подгоревшей. Я этого не сказал. И она молчала. Мы снова закурили.
Через некоторое время она снова спросила: «Если бы мы могли гулять по солнцу, нам бы было холодно?». Я задумался. Потом, затянувшись, немного кивнул: «Нам бы было холодно, и скользко. И мокро, наверно. Лучше гулять по Марсу. Под кислотными дождями. Мне всегда этого хотелось...»

«Закрывая глаза, я слышал ее смех. Открывая глаза, я видел ее пустые глаза. Глаза настолько пустые, что я в них задыхался.
Иногда я откидывал сырое мясо обратно на тарелку, вымазывал кровью лицо, что оставалась у меня на руках, потом стучался, и залазил в ее зрачок. И только я влезал туда по колено, как резко срывался и падал вниз. С ужасной болью ударялся о темную воду. Или не воду. Скорее какую-то странную слизь. Она была черной. Я после удара приходил в себя, пока мое тело медленно погружалось в эту слизь. В ней я не мог двигать ни руками, ни ногами. Я начинал медленно задыхаться. Тогда она засовывала свою руку по локоть в свой рот, а потом вытягивала меня. Лежа на полу, весь будто покрытый застывшим воском, я снова приходил в сознание. Потом вставал. Снимал с себя кожу и шел на кухню за сигаретой. В такие моменты мне казалось, что мы становились с ней ближе. Хотя я не мог понять точно – нравится мне это, или  нет...»

«Как-то мы сидели в моей белой комнате. Она, сидя на смятом грязном одеяле, опиралась спиной о стену. Я же курил в форточку.
Я слышал хрип. Он хрипел мне в ухо.
Этот хрип был в моей голове, что хрипел мне на ухо. После того, как у меня появилась она я уже не радовался этому хрипу. Но я ничего не мог поделать. Все десять голов давно жили в моей голове. Они иногда замолкали, а иногда начинали говорить, то по одному, то все одновременно. И тогда мне нужен был глоток моего собственного воздуха. И тогда они вновь замолкали.
- Ты меня хочешь? – Спросила она.
- Что?... – Я обернулся, но увидел лишь стены, что медленно приближались ко мне.
- Ты меня хочешь? – Снова повторил ее голос из-за стены. В голове послышались диссонансы.
Я увидел, как стена пошла волнами, и как медленно вышла она – вся обнаженная. Она встала передо мной на расстоянии вытянутой руки, и стала снимать с себя кожу.
- Ты меня совсем не хочешь?
- Нет. – Ответил я, и погладил по ее обнаженным мышцам, а потом глянул на свою окровавленную руку. – Я знаю что-то лучше, чем секс... А ты этого хочешь?
- Да. – Сказала она, и стала отдирать кожу с живота. – Я хочу, что бы ты меня трахнул.
- Я не буду этого делать. – Ответил я, и выкинул окурок, вытирая кровь о свою рубашку. Она посмотрела на меня своими по-прежнему пустыми глазами. Потом поднесла руку к своему лицу, и ногтями расцарапала щеку.
А потом, оставив висящую кожу болтаться, просто развернулась и ушла в стену. Так она ушла.»

«Я не знаю, сколько ее  не было. Я часто выходил на улицу, и бродил целый день. Пару раз я ее находил. Я начинал за ней бежать, но она каждый раз убегала от меня.
И вот как-то раз она пришла.
Ее руки и ноги остались такими же, как были раньше, но появился круглый живот. Почему-то она все равно казалась мне красивой, хотя я точно не знаю, что это за слово было тогда. Точно, что не «красивая» - тогда для меня этого слова не существовало. Не помню.
Она мне сделала ужин. Снова ничего не говоря. После ужина отдирала от кастрюли подгоревшую, прилипшую ко дну вермишель.
Еще пару дней она молчала. Одним утром я проснулся в мокрой постели. Разбудил рядом лежащую ее. Она встала, и просто повесила простынь сушиться на балконе. Еще через полдня, ближе к вечеру, она упала на пол. Она стонала и кричала. Я присел рядом и стал смотреть, что с ней – мне было интересно. Она стала расстегивать свои джинсы. Я посмотрел немного, а потом стал расстегивать сам, и после этого стянул их с нее.
Я никогда раньше не видел, как на свет появляется ребенок.
Отвратительное зрелище.
Самый страшный момент – когда она отрывает его от себя. Насильно. Вот почему мы на всю жизнь остаемся одни: с рождения у нас был один человек, да и тот самостоятельно нас отрезал от себя. Интересно, ее душе было больно отрезать от себя часть себя? В этот момент я был счастлив, что мне не придется это пережить.
Оно теперь стало спать с ней. Я стал спать на полу. Мне оно казалось заранее чем-то неживым, не человеком. Я не хотел лежать рядом с ней, пока она обнимала отрезанный кусок мяса, что дышал.»

«Это случилось, кажется, через год. Может быть больше или меньше. Я точно не знаю.
Я вернулся с какими-то продуктами. Оставил кулек на кухне. Пошел в комнату.
На полу, рядом с кроватью, лежало оно. У него как-то неестественно была вывернута одна рука. Глаза широко раскрыты, раскрыт и рот, маленькие щеки все еще были мокрыми. Она лежала на кровати, одна ее нога свисала. Оно либо упало, либо она сама столкнула это надоедливое кричаще существо. Мне даже в первый раз стало его жаль. Когда я стал подходить ближе, она вдруг проснулась. Почувствовала что-то, и сразу стала что-то искать в одеяле, а потом глянула с кровати. Спустилась на пол, и аккуратно заглянула в его лицо. С минуту она молчала. Стало так тихо, и комната будто чем-то заполнилось: это нечто можно было потрогать, понюхать, попробовать на вкус...
Потом она резко закричала. Этот крик мне показался похожим на сирену. Такой громкий, что наверно он оглушил меня на некоторое время. Она стала бить руками о пол, все так же крича. Она стала раскачиваться, рвать свои волосы. Я стоял и смотрел. А потом подошел, и с размаху ударил ее по лицу. Она ударилась головой о угол кровати и упала на пол. И замолчала. Я встал, и пошел на кухню. Взял свечу, столовую ложку.
Мне нужен был глоток. Мне нужен был глоток воздуха.
Чтобы заглушить ее смех в моей голове.
Ее голову в моей голове.»

«Когда она очнулась, в доме не было ничего, что бы напоминало о отрезанном куске мяса. Она ничего не спрашивала, ничего не говорила. У нее снова были коридоры пустых глаз.
Мы снова курили в белой комнате с одеялом на полу. Мы снова смотрели в разные стороны и не друг на друга.
Она больше не снимала кожу. Она ели поднимала руки.
Иногда она кричала. Хваталась руками за голову, ее всю трясло, словно в припадке эпилепсии. Я слышал, как она временами разговаривает с кем-то. Я видел, как по стенам ползут к потолку запеченные гусеницы, оставляя за собой желтую слизь. Они ползли к потолку, на котором были разводы крови. Когда они туда добирались, они слизывали эту кровь, и выплевывали нечто черное вниз. Оно падало на пол, оно было теплое, на него было противно становится ногой. Когда почти весь пол был черным, она начинала петь и танцевать под этим потолком, по этому полу, и через некоторое время она становилась такой же черной.
Все больше я глотал воздуха, все чаще. Я смотрел на нее, она ходила как призрак. Черное болото в ее глазах высохло, и теперь я боялся залезать в нее, боялся удариться о черное, твердое, горячее дно. Там было темно и страшно. И мне нравилось касаться только холодной фарфоровой оболочки.
Наступило душное лето. Я любил вечерами и по утрам выходить гулять.
Один раз я вернулся утром домой. Она висела над полом, под потолком, подвешена на простыне. Я очень долго смотрел вверх на нее. Я видел, что она умерла. Но я знал, что она умерла еще давно, задолго до этого дня.
Я подошел ближе. Подтолкнул ее ноги. Ее тело стало качаться туда-сюда.
Я сел прямо под ним, и стал смотреть, как гусеницы спускаются с потолка по длинной белой простыне, ползут по ней, и, большие и тяжелые, падают прямо мне на голову.
Мне нужен был воздух.
В первый раз я его не хотел...»

... – Добрый день, молодой человек. Вы не подскажете, где вот этот офис?.. Вот, адрес тут, на визитке...
- Вам вон туда, за угол, и все время прямо, не сворачивая.
- Большое спасибо...