ДРЫН ДЫРЯВЫЙ, повесть, часть 2-ая
Уцепившись за подол кимоно, как за спасительный круг, пространствовал с Ли целый год. Она же пристроила меня прислуживать, вернее, обслуживать собак Каролины Ванцетти, с настоящим именем и фамилией Катька Тютькина. Сухопарая, безгрудая жердина, стриженная под мужика, с собаками бывала милей, чем со мной. Особенно шугала за кобеля породистого Жармэна. В кулуарах шушукались, будто она с ним, как с мужиком, проводила время. Кобель в действительности, по-мужицки, ревновал ее ко мне. Правда, он и к Ли неравнодушен был. Увидит ее в лифчике с бисером, с ходу неумелым юнцом на плечи к ней запрыгивает, ластится слюня во, до оргазмов доходил. Стыд и срам. Ли, на что китаянка ушлая, и то в такие минуты терялась, матовой становилась, Каролину на помощь призывала. Та, как сучка ревнивая, подскакивала к кобелю, мертвой хваткой за глотку хватала одной рукой, а другой - по морде наяривала:
- Мерзавец! – Басила! И откуда голос прорезывался у тихушницы двуличной, отгородившей свою сухопарую плоть, панцирем недоступности, облачаясь постоянно в мужицкие наряды. На арену и ту выпячивалась во фраке с черной бабочкой и с плеткой. Воображала из себя наездницу, скорее, верхового, потому что и выходки-то у нее были мужицкими. Вот и в тот раз перед представлением, когда кобелина Жармен чуть не изнасиловал мою статуэтку Ли, подбежавшая, славу Богу, вовремя Ванцетти с плеткой, оттаскивая за задние лапы слюнявого кобелину, вопила на все закулисье:
- Извращенец! – хлысть ему плеткой по морде: - Мало тебе?! На! На! Бабник! Развратник! Заставлю тебя, зверь поганый, ползать на брюхе! В ногах будешь валяться, как тряпка половая! – Поддала еще раза три по мордам Жармэнке. Утихомирила. И в один момент в гримерке с собачарой скрылась.
До выступления примерно часа полтора оставалось. По моей должности наступало время кабелю клизму вставлять. Очищать собачьи желудки пред представлением, чтоб они не обгадились на глазах простодушной публики, входило в мои прямые обязанности. Самое омерзительное из всего, что приходилось мне в жизни выполнять, чтоб на жратву заработать.
Служил я: начинал банщиком, сортирным дежурным, вышибалой в кабаках, дворником, лифтером, почтальоном, ну, и так… где по мелочам подрабатывал, по договоренности, пока до страхового агента не возвысился…
Зашел я без стука в гримерку Ванцетти – время клизмы подходило. Елки зеленые! Лучше б не заходил! Катька Тютькина, Каролина Вацетти, значит, в непонятной позе при фраке и без штанов, кабель ей все места облизывает, включая бабские, а я в проеме дверном с клизмой и отвисшей челюстью, струей в них маргонцовочной «стреляю». Катька в тот же миг в Ванцетти преобразилась, натягивая скоренько с колен штаны мужицкие. Репетиционным фартуком все места бабские заслонила, колбаску в миг из кармашка, пристроенного ниже пупа вытянула, и как «Невинная Дюймовочка», состроив кобелю глазки, сунула в пасть лакомство:
- Ах, это вы, Дрынчик, наш Дырявенький! – елейный голосок у мужички вдруг прорезался: - Стучать, дорогой, положено при входе в Святая Святых артиста…
- Стучал. Кажись, на тот момент, Вы, путем, оглохли …
- Дрын, пора бы за ум взяться. Настало время шлифовать речь. Почти год среди интеллигентных людей вращаетесь. Читайте побольше классиков: Пушкина, Достоевского, Гоголя… Только так настиг ните упущенное в детстве…
- Мне бы Жармэну клизму вставить, а то опять, как, надысь, обдрищет ковры на аренах…Крайним опять останусь я…
- Неисправим, Дрын Дырявый! Помните, как у Чехова: « Неисправим, Иван Романович!». Кажется, «Три сестры». Я, ведь, до арены в театральный поступала…
Как ни в чем не бывало, вручила мне Жармэнку, чмокнула в подбородок, подрыгала шершавой ладонью по моей щетине, и в умилении снизошла:
- Ступайте. Трудитесь во благо… Сегодня особая публика… Оттуда… - Закатив вверх блудливые карие очи, вдыхая, будто ароматы, в сладострастии, развернула меня, вместе с кобелем выпроводив за дверь.
Но люди кусают, интриги плетут, в глаза грубят, а то и харкнут нагло в лицо среди бела дня при людно, ладно, с них станется. Это, как говорится, жизнь людская, повседневность, никуда от нее не денешься. В запарке и сам, бывает, сорвешься, гавкнешь. А остынешь порой, оглядишься, плюнешь, разотрешь, бывает, вы материшься и – дальше отправишься по пути житейской извилистой дороге. На крутом развороте в гору, случается, мыслям добрым ненароком в голову вползти, мол, успокойся, старина, за свербит вдруг в мозгах, что ты хочешь от жизни этой? Обернись в прошлое, поподробнее разгляди вчерашний день. Поразмысли в терпеливом безмолвии, оцени ситуацию, загляни глазком в замочную скважину вчерашнего дня, ныне уже вошедшего в историю твою и Страны. Почти с самого начала века цвет нации начали гробить. Счастливчики, кто сумел в те года за кордоном скрыться, за железной занавеской, про быдло совковое во всю прыть судачили, вроде как, метелкой дворы в воображениях выметали от мусора пролетарского. Занавеска-то железная. Управители накрепко перегородились, заслон непроницаемый водрузили, так чтоб гегемония ни под каким видом через сталь и бетон не проползла туда. И обратно, чтоб не просачивалось. А такие крестьяне, как я, что с нас взять? Маненько подучились, книжек рекомендованных под начитались, киношек про светлую жизнь отечественную насмотрелись, идеологически через средства массовой информации пропитались. Вот и вся грамота моя, к примеру. Какой с нас, с быдл, спрос? Задашь себе этот сакраментальный вопрос, повернешь за поворот, чуть поднимешься в гору, обнаружишь рядом на дорожке той серый камень, воссядешь на него в усталости, оглядишься по сторонам, взглянешь со склона на задымленный город и успокоишься слегка: мол, они там газами выхлопными дышат, а я вот тут на свежем воздухе озоном заправляюсь, легкие очищаю. Однако долго-то в безделье не посидишь. Да и мысли из прошлого вскорости засвербят, взбудоражатся от чрезмерного обилия ярких лучей, природных радиоактивных элементов. Вновь овчарка немецкая в памяти всплывет в мозгах раскаленных. И как в лодыжку тогда мне вцепился Жармэнка зубищами погаными, вновь картинкой страшной перед глазами всплывет... Хлеще Каролины тогда хлыстом отдубасил кобеля. Плюнул на все, швырнул клизму в темный угол вольера, а тут и звонок на выход подоспел. Так без клизменного и отправил к Ванцетти на арену. Сам за шторкой бархатной спрятался, за представлением наблюдать стал:
Поначалу, как обычно, публика аплодисментами раз нарядного кобеля встретила. Тигром проскакал циркач сквозь горящее кольцо, брякнулcя Каролине в ноги. Та довольнющая, раскланялась после антре, восторженная публика наградила артистов восклицаниями: «Браво!». Не опустошенный исполнитель вторым номером затанцевал краковяк под балалайку. Каролина с мужицкой удалью затренькала на трех струнке… Не поверите, в тот момент точно засек – в лице наша страхолюдина Ванцетти сменилась, прямо на Любовь Орлову, киношную красавицу, заслуженно популярную, походить стала. И прическа, вроде, как на девичью смахнула, и ноги, вроде, в цирковые преобразились, когда чечетку отбарабанив ать принялась. Каролина на бочке в этот раз танцевала, барабан я нечаянно раз барабанил: сжег позапрошлый день в костре. Что было делать? Жратву собакам надо было варить? Надо. Дрова кончились. На рынок таскаться, паления из ограды выламывать охоты не было. Ну, да ладно, дело прошлое.
Возвратимся на арену, на заключительное представление в очередном Крыжопле.
У Островского в «Лесе» драматические артисты из Костромы в Вологду пешком, случалось, перемещались. Цирковые, в мою молодость, по Крыжоплям, Урюпам в вагончиках разъезжали с шапито. Тогда-то и зародилась первая формула – КУ. С двух памятных букв и началось мое Творчество: заключать житейские коллизии в аббревиатуры. И повод исключительный: циркачи названий захолустных городишек не старались запоминать: «Куда переезжаем» - спросит кто-то: В Крыжополь, - последует ответ, - Значит, завтра в Урюпу покатим», -монотонно прозвучит с верхней полке вагончика. А после моего изобретения повеселее стало, кроссвордами заговорили: « В город К, через поселок У , на букву Б, в конце А – на Кубу, означало. Романтика! Их понять было можно, и посочувствовать при случае. Сами посудите, кроме понедельника и дней переездов, трудились, как проклятые под шатром брезентовым и в дождь, и в холод, и в солнце, и в жару. Ни денег приличных, ни славы всенародной! Вокруг постоянно тупые физиономии на скамейках, да шелуха от семечек после между рядами. Между прочим, мне приходилось выметать! В последний вечер, глазея в щелку за навесную, первый раз забыл о шелухе. Обычно бесился, как ненормальный: «Гады! – нашептывал, наблюдая за семегрызами, - чтоб поперхнуться вам, окаянным!». Тут увлекся перевоплощенной Каролиной и незаурядными способностями Жармэна. В момент отбросил из мыслей плевки, из сердца обиды, одно умиление, затмив сознание талантливым выступление, вылезло на поверку, отразилось благодарностью в моей душе.
Поистине беду не ждешь – сама, наподобие шального кирпича, на башку нечаянно обрушится. Короче, понесло собачару со страшной силой в самый ответственный момент, когда в конце номера четвероногий артист вместе с дрессировщицей должен был сделать заключительное антре. Вместо этого, чертяка на Каролину с визгом кинулся, как на любовницу, струей оправился на первый ряд. Тупорылы те, что с самых Верхов до низов цирковых спустились в партер в тот знаменательный вечер, вместо удовольствия, дерьмом собачьим до основания обделанными оказались: костюмчики с галстуками, и рубашонками белыми вонизмом пропитали надолго. И смех, и грех!
Что творилось за плюшевыми шторами после представления, описать даже я не в состоянии. Это был Варфоломеевский вечерок с вампиркой Тютькиной, точнее, Ванцетти Катькой, базарной торговкой, на главных ролях. Кем только она не представлялась в истериках и потешных молчаливых паузах-отключках: и наездницей с хлыстом (разумеется, жеребца необъезженного заменил я), и Анькой-пулеметчицей – опять же, беляком представила меня, и пули (кулаки катькины) штурмовали мою крепость, и Жанн ой д*Арк перед костром, тогда труппа превращалась в сочувствующих соглядатаев с печальными минами на рожах… К полночи, когда Катька заиграла Федру, взяв в партнеры Ипполитом Жармэна, терпению моему пришел конец:
- Дрын Дырявый! – впервые употребил два ненавистных слова вместо мата. – Когда это кончится?! – вот тогда-то впервые я вы матерился.
Труппа примолкла.
Катька тоже обалдела от моего напора. А я бушевал:
- Используешь кобеля вместо мужика, вокруг делать вид, вроде, так и надо! Клизму не дается ставить, рычит, как бешеный. Дерьмом собачим сколько в рожу пулял, а?! Тебя спрашиваю! Отвечай! Ржешь, когда другие поганью умываются! Представление , видите ли, устроила! Ручища скверные распустила – представилась царицей Египетской! Директриса-вонючка! Командуй псами развратными! В людские души не суйся! Не смей по лицу хлестать! Притрагиваться к себе никому не позволю, дрын дырявый!
- В самом деле – Дрын, - зашушукались ожившие после остолбенения зашоренные циркачи, - и Ванцетти в Катьку преобразилась… Куда былая прыткость девалась?! Молоток, Дырявый! По-мужицки вмазал… Давно пора назвать вещи своими именами…
- Не жилец Дрын, Каролинка публичности не прощает… - послышалось из темного угла в закулисье.
- Бедная Ли! Ли в беспамятстве! Кто-нибудь вызовите «Неотложку»?!
Так вот закончилась моя цирковая карьера, ровно через год после первого появления на арене с королевскими пуделями. Теперь только понял: это был лучший год моей жизни. В нем и любовь, много любви, была страсть безумная, ревность неимоверная, а в каждой клетке жила Ли. Статуэтка Ли! Стена моя, китаеза ненаглядная Ли!
Ли-Ли-Ли-Ли-Ли-Ли-Ли – и так бесконечно.
И снова Ли-Ли-Ли-Ли-Ли-Ли-Ли – мой покровитель, мой спаситель, мой пожизненный крест…
К утро задремал в вагончике, и снова явился Евгений. Вторгся неожиданно, как всегда в бордовых плавках, статный, с теми же, что год назад льняными волосами, с притягательной улыбкой, обволакивающим голосом, с той же просьбой, которая в течении года еженощно повторялась либо вначале, либо в конце сна: « Милый, подвинься, умоляю!»
Вначале гнал его. Материл. Убивал горшками. Расшибал голову топором, но… дважды, трижды не помирают. Покойник вставал, отряхивался, ухмылялся ехидно, иногда исчезал молча, зачастую, как ни в чем не бывало, продолжал сексуальные беседы. Случались философские вариации.
В то утро Евгений пощадил меня – не настырничал, не просился в постель, прильнул лишь на подушку, завис в воздухе и спросил:
- Как Ли, дружище?
- Нормально. Отошла.
- Хмурый, смотрю, не пистонил?
- Женя, опять с подкатами! Неужели не ясно – штучки-выедучки твои настоименили?! Хотя бы настрой сек…
- В самый раз, гак любят говорить французы, мечтательно и томно переспать на могилке мужа с любовником…
- Дакму-дакму-дакму! Кто муж?! Кто любовник?!
- Тебе лучше знать, дружище, ты – на земле, я – под, в неотесанном гробике валяюсь…
- У-убир-райся!
- Не-е-е-ет, не смогу оставить в беде дружка… Прелесть моя, по утру Каролина отправит тебя в казенный дом…
- Хоть к черту на рога.
- Как же Ли?
- Ли-Ли-Ли… Ой, лю-ли!
- Любит, любит. Такого огурца-молодца не полюбить может телка бесчувственная или кастрированный телок. Ли – серна, лань из козлячей породы… Но-но-но! Молчу. Каролина – жирафка, доперло?
- При чем здесь овчарка?!
- Она в тебя влюблена, как кошка драная! Только на себя не могла затащить, вместо Жармэна. Ты у нас бисексуальный тип, к тебе и те, и мы тягу испытываем в одинаковой степени, может, азарте…
- Дошло-приехало.
- Рад… прикоснешься?
- Отлипни.
- Жду.
- Чего?
- Когда, наконец, раздерешь мою борду. Специально ею возбуждаю страждущего.
- По-твоему, я тореадор?
- Дурачок, на красную тряпку бросаются быки.
- Неужели за год не осознал – твои бицепсы меня не колышут.
- До поры, до времени, пока не ощутишь… желанный, Дрын!
- Сгинь, Сатана!
Странная штука, стоило мне с Ли поговорить о Евгении, как в снах покойник возобновлял темы.
Что мы, вообще, знаем о своей природе? Нуль без палочки. Судить, рядить горазд, а что в подсознании накипью покрывается – ни шиша никому не ведомо. Сплошные гипотезы, без аксиом. В каждом из нас по штуковине, еще и по десятку разноликих, по двадцатнику – неусмиримых, по сотни – разнузданных. В итоге семь П, не забыли, надеюсь, - это мое кредо. О формуле чуть позже поведаю.
Евгений опять перед глазами, ухмыляясь, торчит, не одобряет моих умозаключений. Мертвец-преследователь! Сколько же ты из меня кровушки попил за эти годы?! Молчи, сгинь. Из-за тебя с кизяковой стенки классики смылись. Не захотели с гомиком рядом на горшке сидеть. Не лыбься! Козел-упрямец! Набычился от обиды в не признаниях.
Удивительно, мертвец к концу сна возбуждал странные желания, каких не испытывал наяву. Он действовал магически, сводя сексуальные разговоры к мужеложству, случалось, доводил до предела, вызывая шквал негодований, толкающих на крутые поступки: разорвать, к примеру, в клочья ненавистные бордовые плавки, засунуть в помойку с дерьмом и утопить. К счастью, в критические моменты пробуждался в холодном поту и всякий раз вихрем мчался к Ли. Мне непременно надо было переспать с ней, потому как в глубине души стал причислять себя к педикам, мне нужна была в тот миг женская ласка, и Ли вновь спасала меня. Впоследствии, когда потеряю Ли, буду безудержно гоняться за первой же попавшейся юбкой, чтобы после сна утвердиться в мужских достоинствах.
Покойник не покидает меня до сих пор.
Он стал вторым Я, моим двойником, без него я не жилец. Словоблуд ни на йоту не изменился: такой же сбитый, фигуристый, с обаятельной улыбкой, в тех же бордовых плавках, из-под которых до пупа торчит золотниками тещин язык – гордость Евгения: мол, я молодым остался, не поседел, а ты-то на земле в крючок скрючился… Но разговоры наши не всегда о сексе. Частенько он предупреждает меня об опасностях, дает дельные советы, выручает из бед, которых за паршивую мою жизнь не с читано бывало. О том, что Каролина донесла на меня властям, о психушке тоже он сообщил, так что, попав к психиатру, уже знал, как вести себя. Евгений в то дремное утро нарисовал траекторию поведения, подобную отлынивающему от воинской повинности Бравого чешского солдата.
Врач-психиатр по отчеству Моисеевич, по фамилии Греков, в действительности, еврей в пенсне, выпучив глаза, отвесив губу, спадавшую на квадратный подбородок, ноздревым горбатым носом, словно крысолов, обнюхивал по ходу бесед пациентов-дезертиров, косивших под шизов. Его ассистентка – дородная бабища с русопятым курносом профилем, с жиденькой косицей-фигулькой, скрюченной на макушке, назвалась Марфой Елизаровной. Семен Моисеевич, чувствовалось, относился к ней не без интереса, обращаясь с подчеркнутой официальностью, называл коллегу Марфушей, Марфуней, Фуней, Маруней и… в зависимости от обстоятельств. В наших, Семен Моисеевич начал с Фуни:
- Фуня, присмотритесь внимательней к экземпляру из Ольховки, - обстукивая молоточком, по-русски, без малейшего акцента, проговорил доктор.
- Вы, имеете в виду, кованый торс, Семен Моисеевич, или неестественную оболочку разноцветных зрачков?
- Марфуня, по моему разумению, левый зеленее правого.
- В правом насыщенней укоризна, Семен Моисеевич.
- Нуте-с, юноша, назовитесь?
- Дрын Дырявый.
- Это не фамилия и не имя. Это, по-нашему, будет прозвище.
- По-вашему, может, и будет… может, и я еврей… по-нашему…
- Анекдот такой бородатый имеется: бьют не по паспорту, а по морде. Она у тебя без зеркал на славянский манер абсолютно отражается.
- Ты же еврей, - я молчу, какая у тебя фамилия. Могу ведь тоже юморнуть: Попокобылья!
- Фуня, каково, а?
- Косит.
- Чья б мычала, твоя – помолчала. В ассистентках торчишь безмозглая, на казенных харчах отъелась, и вихляешься перед ефрейцем, недотрогу корчишь… Ха! Наскрозь нетелей простреливаю.
- О-о-о!
- Иго-го-го! Чо, чо, не горячо?! Моисея свово блестками раздевай, а мне штаны воз верни, нечо-о мне тут насиживаться: цирк ноне в Крыжоплю катит. Пуделя королевские с голодухи без хозяина загнутся.
- Вы уволены, юноша. Ванцетти выдала вам неприглядную характеристику.
- Чхал я с десятого этажа на собаководку-извращенку! Нашли кобелиную писательницу! Пусть своему Жармэнке отписывает! А то я во всем виноват! Ушлые циркачи!
- Если не успокоитесь, мы вынуждены будем пригласить санитаров.
- И укольчиком приструнить.
-Семен Моисеевич, я предлагаю распашонку. Образумится – продолжим обследование.
- Вы нанесли оскорбление Марфе Елизаровне, моему лучшему работнику. Извинитесь немедля, в противном случае, поступим в соответствии с инструкцией…
- Фуня! – войдя по-настоящему в роль психа, расшумелся я: - Не зырь, лярва! Я за себя не ручаюсь!
- О-о-о!
- Марфа Елизаровна… Марфуня, спокойненько, детка, присмотритесь к разноцветным…
- Помутнели.
- Косит под седьмую «Б».
- Семен Моисеевич, по-моему, у него неустойчивая компенсация с нарушениями на почве секса.
- Продумано косит.
- Семен, прекращай обнюхивать! Психиатрическими номерами меня не удивишь! Видали и не такое, понял, кастрат?!
- С изумлением косит. Санитары!!!
В ординаторской через месяц переспал с Марфуней. С того Света подсказали. Если честно, Евгений-мертвец довел, надо было плоть утихомиривать.
Марфута подобрела после насилования. Но ее я здорово подцепил. Выследил. Ничего, довольная осталась, даже благодарная. С полгода не отпускала от себя. В келью отдельную пристроила. Каждую ночь бабец рыхлая заявлялась. Евгений стал реже навещать. Да и спать приходилось часа по два. Марфуня заядлой оказалась. Раскрыла однажды секреты отношений с Семеном, уже перед освобождением:
- Дрын, - сбрасывая белый халат, пожаловалась она: - по твоей милости вся в синяках.
- Я тут при чем? Кажется выступаешь тигрицей ты?
А ты – психом. Под трибунал Моисеевич решил тебя сдать. Спасать пришлось…
- Кто просил?!
-Ревнивец выискался. Может, и правда в тайгу отправишься?
-Про другое калякаю: раньше чем думала?
- Раньше, милый мой Дырявец, на воде без соли сидела, с голодухи опухала, пока Сеня не встретился, не обогрел. Тебе известно, что такое дети врагов народа?
- Ведомо.
- Так-то. Семен меня взрастил, вскормил и в споил.
- И облизал с ног до головы.
- Импотентом он недавно сделался. Мужичок не хуже тебя бывал, хоть и по возрасту разные.
- Чего расхлебенилась? Дуй, пусть он тебя дощупывает, как клушу. Может, из тухлятины цыплят выведешь.
- Спаси бочки за ласки, за благодарность, но я уж лучше от тебя рожу.
Спятила баба..
- Отнюдь. Это ты у нас с сегодняшнего дня комиссованный по психической статье: «Б» - психопатия истерического круга с неустойчивой компенсацией», понял?
- Телушечка моя! Коровка, ух, как я тебя разлюблю!
- Именно. Ты и не любил никого и не полюбишь. Ты центристом рожденный.
- Неправда.
-Тешься иллюзиями. Семена не обманешь, Дрын. Сквозь какие тернии пришлось ему пробираться, нам с тобой и не снилось. Между прочим, душевность сохранил. Дитя твое согласился воспитывать. За генофонд еврей опасается, больно он у тебя развратный.
- Что мелешь? Опупела бабец? Я из христиан.
- Cемушка расцвел на глазах, когда о ребенке сообщила, помолодел лет на десять. Через секунду опомнился: «Какие от меня могут быть дети?» «Дрыновские», - я ему в ответ: - Сема, от него я понесла. Полюбила невзначай юродца.
- Я – урод?!
- С виду Аполлон Бельведерский – глаз и впрямь не оторвешь. Уродец по натуре. Жизнь твоя беспутной окажется, поверь. Я тоже из набожной семьи. Отец священником в столичном храме службы вел., мама , правда, из крестьянских… У тебя интерес один – с грабастать в постель, ус ладиться вдоволь, даже не подмечал в пылу, как Женькой меня называл, какой-то Люшкой или Илюшкой… Наклонности в тебе истинно кособокие…
- Подлечила бы, - чего в углу зажалась? Жду. Излечи от кособоких наклонностей.
- Они не вылечиваются, Дрын. Они от зачатия в генах бушуют. Ты перед выпиской с Семеном о патологических наследственностях потолкуй. Так и сказал:» Марфуша, детка, конечно, буду любить наше дитя, но если родится мальчик от Дрына, может оказаться развратным, а девочка вырастит потаскушкой.»
- Твой евреец – садист, я ж молчу о том!
- Опять в бутылку полез. Заметь, я о нашем не родившемся ребенке, а ты, вместо интереса к своему потомку, про Семена чушь городишь. Мне от тебя, Дрын, ничего не надо, пойми. Я будущая мать и должна о твоих предках кое-что прояснить… Дрын, правда полюбила, иначе бы не отважилась… Может, когда-нибудь, когда не будет Семена, расскажу ему, как ты с грабастал меня клещами железными в ординаторской.
- Об этом не рассказывай. Иди сюда. Слышишь? Бабец настырная, отцовские чувства во мне пробудить возмечтала?
- Отнюдь. Человека возродить попробовала… кобелем так и остался.
- Фута, в самом деле, столько вестей добрых приволокла, а я, как истукан, разлегся в одиночестве на панцирной сетке… Фут, а Фута!
- Не-а… не хочу ребеночка своего растревожить. Он сегодня зашевелился, нокой в живот толкнул.
- Фут, а Фут!
И тут добился своего. И тут я ее в последний раз, можно сказать, насильно привлек… Где теперь она? Что с ней сталось? Семен уж точно помер, с Евгением на том свете общается, ему лекции о патологических сдвигах в сексуальных отношениях прочитывает. Не забыть бы спросить, покойничка, когда заявится… Не заставил себя долго ждать, вновь среди теней на кизяковой стене обозначился, рядом с Оскаром. Сбоку Николай Васильевич пристроился. Федор Михалыч – поодаль. За спиной его, не пойму, кто затаился. Неужто Александр Сергеевич?! Нет, не может быть! Пушкину-то от меня что надо?! В поэзию вроде нос не сую, не обгаживаю классические каноны современными новаторствами, вроде там Андрюх, Марух разных в классики при жизни, как в ботинок разодранный, зашнуровывающихся…
Александр Сергеевич, дорогой, Вы ли, это, братец?! Молчит кучерявый. Он. Не скалься, брат, тебя я чту, как отца родного убиенного. В сердце раскуроченном, как зеницу ока, поэзию твою храню, от мракобесов заслонкой укрываю. Может, потому и в грубость ударился, в ерничество, чтоб озеро к прозрачный словоблудием нынешним не мутить, не дай Господь пылинку в него из химиядов пропустить. Что интимность отношений в подробностях описаю, так это по простоте душевной, будто в откровениях житейских непосредственность авторская выявляется. Оно ведь и на самом деле-то, чего таиться, прятаться от кого? От самого себя, как бывало аристократы голубенькой символикой прикрывались, измами всякими-разными. Манерам в лицеях не обучены. В школах наших программных, признаюсь по-мужицки, искалечили напрочь представление о классиках литературы. Честно, и Вас изучали по стишку « Во глубине сибирских руд…» Само произведение емкое, глубокое, но когда вокруг в душах закостенелых вьюга воет, а по мозгам серпом с молотом лупят, о каких алмазах поэтических может идти речь?!
Помотал головой потомок арапчонка, отвернулся смуглявенький, уши чуткие ладонями заслонил. Остальные, кроме О. Уайльда и Евгения, в точности поступили. Женя пытается что-то доказать покойникам. Оскар понимающе поддакивает… Глянь-ка, Генри Миллер среди ГИГАНТОВ на рисовался. Ну, Генри! Ну, мужик! «Тропиком рака» в свое время изрядно нашумел! Не зря, значит, душу наизнанку выворачивал – попал в достойные ряды. Сильны мужик! Жизнь в натуре изобразил: один к одному. Истинно, Го ген литературный…
Ай ла вью, Генри! Я тебя три дня назад для себя открыл. Извини, мужик, лучше поздно, чем никогда – так у нас на Руси говорят. Через полвека до России добрался, скажи спасибо. Столетиями своих из-за кордона не выпускаем…
Говорит. Ладонью покачал. Евгений, откати! Генри педиков на дух не принимает… Это ты со мной герой, и то потому, что я тебя на тот свет спровадил… Не хорохорься, сполна без тюрем наказал: жить без тебя не могу – это что-то да значит! Вспомни, как из снов в действительность перебрался. Мразь, в самый ответственный момент в интим воткнулся. С Нани на Кавказе началось. Припомнил? Морду не вороти вроде Гигантов. Ты не той породы, на стенке незваным гостем на рисовался.
Свечи догорают. Просветливает за окнами. Валуны в молочной дымке, как тюлени на побережье, разлеглись у подножья выжженных рыбьих глаз.
Осень на дворе. Облепиховые колючки волдырями налились, того и гляди лопнут перезревшие пупыри, брызгами гнойными облицуют нерадивых хозяев. Смородиновые кусты в багряновых расцветках за кизяковыми стенами подсыхают.
Ветерок с севера подул, дух смородиновый со смрадом перемешался, как в кадушке с квашенной капустой.
Люська притихла. Тишь, гладь да Божья стать. ГИГАНТЫ, будто на ипподромных скачках по стене-дорожке беговой во всю прыть заскакали. Рожи корчат, подначивают, словно я игрок заядлый с миллионом в чемоданчике. Вроде, как в заговор заманивают, мол, поставь на меня, после выигрыша куш пополам поделим. Интересно, кто из вас до финиша галопом первый доскачет?.. Остановились. Прислушиваются. Языки, наконец, за зубами спрятали. Однако, застыли ощеренными на кизяковой стенке. Ответа ждут. В рукопись пальцами тычут: покажи, студент, что напортачил за ночь, а мы обсудим на Гигантском совете литературном. Предпочтение отдадим тому, у кого больше слямзил. Он и победителем в наших гонках окажется. Гонорар между собой разделим, а тебе и победителю настенному останется вся слава.
Мудро придумали ГИГАНТЫ.
Только я тоже не крючком сделанный. Погодим до рассветной финишной прямой.
Евгений в угол забился, Дюйму-старшего потеснил. Романтик задрыгался, на глиняный потолок рванул…
Ого! На глиняном целая толпа собралась, митингуют, видно, штурмом решили вино-водочный захватить, чтоб выигрыш в дело пустить… Похоже, да, в точку попал. Разгадал гигантские помыслы. Кулачищами трясут, угрожают. Лица знакомые: наших много, но в основном преобладают иностранцы: Диккенс впереди, за ним –Шекспир, рядом – Шоу Бернард пристроился, норвежец Ибсен, еврей Фейхтвангер – из германо-романских, Сарт – француз, Олби – англичанин с соотечественником Тенесси Уильямсом… Хеменгуэя не видно… Эрнест, ха уду юду! То ли оглох мужик, то ли показалось…
Тени расплывчатыми становятся, - трудно разобрать, кто куда и за кем устремился на старте.
Свечки нормально языкатся, пламя налитое, стойкое. В отражениях во сто крат приумножаются… Евгений подмигивает, на колени просится…
Отстань!
Так же вот после психушки надоедал. Чем дело закончилось, помнишь? Приемчики мертвячие изучил досконально. С невинных просьб и тогда начал: забери с собой, ради Бога, Дрын. Вместе Ли скорее отыщем. Идиот, согласился тогда. Теперь пожизненным хвостом прилип. Что? Не хвостом? Поводырем обозначился! Истинным Сусаниным оказался: поводил по лесам, по болотам тьму-тараканьским из Крыжоплей в Урюпы, в очередной дыре помойной бросил друга на съедение болотных червей, жаб зеленоглазых. Не качай башкой, патлы не шебурши: мол, город Сочи – темные ночи. Для тебя, конечно, они кайфовыми были. Мне на черта нужны ночи без голубки Ли, китаезы Ли, фарфоровой статуэтки Ли, которая и в снах, и на яву заполняла пространство слитной формулой:ЛИЛИЛИЛИЛИЛИЛИ.
Ни покоя, ни сна без спасительницы моей… Евгений! Вертихвост, утихомирься хотя бы на кизике! Кончай языкатиться! Вообразил, будто, впрям, обратил Дрына в свою веру? Фиг с маслом! От веры Христовой, точно, ты отлучил. Твои присказки: Дрын, пока на коленях у Христа милостыню вымаливаешь, умные люди капиталы на плевках сколачивают, из дерьма серебро-золото куют. Ты толкнул меня в сортирные уборщики, в банщики надоумил, когда вонизмом с пят до основания пропитался, когда мОчи не стало глаза сомкнуть – так зловонье удушливое укокошивало старательного трудягу…
Заткнись, мертвечина! Тебя не вонизм, - его, как наркоман колеса, глотал, балдел по-черному, - тебя моя бессонница мучила. Хотя и в нее тогда уже умудрялся медузой расплющенной на волны всплывать. Серятина скользкая тебя не устраивала: гордость не позволяла в расплывчивости барахтаться на поверхности, при жизни, в ярких лучах прожекторов изгиляться привык, внимание юнцов сосредотачивать на искусственной накачке мышц … Скольких перепортил, подлец! При жух? То-то. Порассказывать про твои мерзкие делишки – волосы дыбом у покойников поднимутся.
В банях да сортирах на подобных тебе нагляделся. Очумеешь! Сырость банная с мужичьим потом медом пчелиным притягивает гомиков. Они эти места, как мухи навозные, по весне облепляют. Коктейлем зловонным унюхиваются до одурения. Зайдет в баню, вроде, мужик с виду. Оголится – будто не баба, все на месте. А присмотрись повнимательней… Прервусь. Вырулю поток негатива на позитив, а то по-правде скрючусь в эмоциональном порыве негодования.
Утонченная Нани, заведующая, переговорила со мной с глазу на глаз сразу, после ментовской заявы о сортирном скандале: однажды я одному пидеру задницу мылом намылил, и на горшок с говном усадил, приказал весь обеденный перерыв оповещать посетителей: «Я вонючка, сраная, разглядывать и приставать больше не буду, даю честное пионерское!» И «про пионерское» то же я ему внушил. Сам через окно наблюдал со шваброй. Чуть, что не так, тряпкой половой по его бледнолицей конопатой хари.
- Дрын, - доверительно сообщила мингрелка, с лицом Божьей Матери, - не будьте строги к ним. Они ведь тоже люди. К тому же, отдыхающие. Наше дело соблюдать чистоту и порядок. Клиенты разберутся между собой. Вы умный мужчина, Дрын. Думаю, согласитесь.
- Нани! - в порыве брякнулся перед ней на колени. Вместо того, что бы поблагодарить за совет и удалиться из кабинета директора, я заерзал на четвереньках по направлению к ее оголенным коленям: - Вы мне нравитесь.
- В каком смысле? – неловко натягивая шелковую юбку ниже колен, в смущении опешив, приподнялась с кресла, и очень тихо проговорила на улыбке: - Как руководитель?
- И так, и эдак…
- Дрын, встаньте, Вы же не первоклассник.
- Я мужчина. Одинокий. У меня никого: ни родных (бабка Поля в тот год умерла, похоронил ее в Ольховке), ни знакомых. Я благодарен судьбе… Вы, меня, можно сказать… по-русски, выразиться…
- Я хорошо знаю русский, воспитывалась в Саратове у дедушки. Он у нас русский. А я христианка.
- Нани! Сердцем чувствовал, но дрейфил… Вы – Богиня! Вы спасли меня, вытащили со дна помойки…
- Дрын, пожалуйста, не смешите, я очень смешливая, особенно, когда таким образом юноши признаются в любви. Вам ведь и двадцати пяти нет, а мне за сорок. Встаньте.
- Мне тридцать! Клянусь! - соврал, но послушался, приподнялся.
Приплел себе лишних пяток лет, но из чистых побуждений. Нани мне действительно с первой встречи, год назад, приглянулась – не случалось. Я возмечтал, что она заменит мне голубку Ли, китаезу Ли, мою фарфоровую статуэтку Ли, которой изменил с Матреной, но то было в психушке – где, до сих пор не пойму: то ли косил, то ли впрямь разумом в тот момент помутился…
А здесь, в Сочи где воздух напоен ароматом греха, смешно было бы не увлечься божественной Нани… Да и Евгений недвусмысленно намекнул, будто Ли рядом с ним поселилась. Меня ждет. Хорошенькое дельце! Чего ради переселяться на тот свет в расцвете?! Шуганул тогда покойничка из сна матерками, подушкой в рожу запустил, вмиг пробудился, стер с лица земли извращенца… Ненадолго, правда, на день. Ночью опять явился, но уже про Ли помалкивал, не намекал. Часто любил изъясняться по-эзоповски. Однажды признался, что у них Там пищей служат невысказанные мысли из земной жизни. Ясное дело, голову морочил. Характерец мой досконально изучил философ загробный, умел на потаенных струнах играть, как на мандолине медиатором, блудливые мелодии выстрачивал в самые неподходящие моменты.
С Нани впервые обозначился наяву в тресте. Вырос между нами, и хоть лопни от злости. Ни туда, ни сюда: загородил бабу от мужика и ехидно ухмыляется:
- Дрын, ты ее в пятую точку, раздре-шаю!
- Отстань!
- Леопардом кинься, когтями вцепись, клыками впиявься! Баба горячая, враз от окурка воспламенится.
- Кто окурок, гомсек?!
- Молчу, Дрын, используй момент, пока зажигалочку одалживает.гомосек .
- У-убью гада!
- Было.
- Р-раздеру бордачную борду!
-Жуду-у –дождуся-упьюсь и захлебнусссья…
-Я… Я.. Я.. – в глазах тогда помутилось…шатнуло…
Нани подскочила, усадила на диван, приласкала мутного…
С того и началось… Переселились вскоре на Кавказ, в Пицунду, в ее домик скромный с мандариновым садом, пихтами невообразимо стройными, с пальмами вокруг.
Прожили счастливо две зимы – два лета. Если б не Женюрины штучки-дрючки, до сих пор пребывал бы в счастливом сне с утонченной мингрелкой Нани.
Море синее, приглаженный рыжий песок, кавказские пихты, пальмы без кадушек, розовые сады с мандаринами наяву и увесистыми гранатами на скрюченных ветках, метиска Нани с лицом царицы Тамары, и бронзовым загаром Евгения, бархатные сопки в голубой дымке, рядом «Рио» - Рица, и мои благородные помыслы – все слилось в сине-голубой обволакивающий поток, который в телячьем восторге потонул в мечтательной формуле СУБ, что в переводе на мещанский язык огрублено извращался, не успев народиться. Ибо в расшифровке звучало: Счастье. Удовольствие. И Безделье. В ту пору, оказавшись за пределами российской слякоти, дождей и бездорожья, как всякий нормальный мужик, по-рыцарски мечтал о благодарности в ответ Воятельницы моего счастья.
Мечтал о каменном Дворце, заполнившем мое воображение. В меланхолии он уже возвышался на месте дощатой убогой избушки.
Утонченная Нани, подобно царице, достойна Дворца из розового туфа. Я сражу наповал кудахтавших соседок, косящих взглядами мою Богиню. Подтексты у них однозначные: пригрела русого голодранца, лодыря беспробудного, прожигателя, формулировщика жизни, строящего из себя греческого философа. Попандопола к мингрелке доверчивой подселился, хапнет ее избу и дело с концом..
Нет. Я докажу. С понедельника и начну… Наступало завтра, послезавтра, мечты остывали, нападала тоска зеленая, зарождавшая в мозгах невыразительные формулы: РЖПБ-РЖС, в результате Т.РЖПБ – дураку понятно: Работай – Жри – Пей –с Баьой спи. Над вторым придется покумекать слегка, в итоге получишь: Рождение – Жизнь – Смерть. Третье разгадать – надо иметь голову на плечах, а не кочан. Обозначает оно – Тлен. Все просто, как ни замысловата сама жизнь.
Николай Васильевич в конвульсиях с потолка речь ведет, уговаривает собратьев в пепел рукопись мою… Обломками глиняными засыпать… Толкуют, мол, утро на носу, а новоявленный ни одной строки путной, ни одной мысли порядочной, просветленной, в символы не закодировал… Трясуны, гляжу, все, и иноземцы на стороне Гоголя. От зависти исходят: не обнаруживают сходства; хитрю умело: чуть вожжи отпущу, чуть дам понять: братец, - ты мой Поводырь, - как теперь Федору Михалычу намекаю… он, доверчивый в спор вступил с разгневанными. Нормально. Можно с мелководья, в глубь заныривать. Что и делаю: как рыбка золотая, концы в воду прячу, на дно, родниками замутненное. Можно переходить на другой объект: переключаюсь на Эдгара По, его вроде в соавторы заманиваю…
Привет, Эд! Как жизнь загробная – не скучаешь без виски?!
Захолонули ГДМП (Гиганты Духа, Мысли и Плоти), разом затылки назад откинули, кадыками заворочали, комки застрявшие проглотить не в силах – за живое сцапал.
Наглость Дрыновскую пережевать сил нет…
Николай Васильевич, а ты думал о Дырявом, когда лучшие свои рукописи в гневе жег?
А ты (это к Лермонтову), Михаил Юрьевич, думал обо мне, когда характер дерзновенный выказывал не по поводам?..
Иван Сергеевич, АКАДЕМИК ФРАНЦУЗСКИЙ, глаза не прячь…
Не думали вы в те моменты обо мне, о том, что для потомков могли со дна бездонного бриллиантовые шедевры почерпнуть, оставить в наследство. Может, не пришлось бы нам жизнь по лозунгам изучать. Бегать от них, как чертям от ладана. От примитивных измов другими ВЕРАМИ заполняться, искать в них смысл. Может, и евгении в сны пореже б являлись, в яви не обнаруживались? Потому как Д. Дырявый и понятия не имел о гомиках, а о бабах – по наслышкам подзаборным.
Ха! Надписи в сортирах почитайте – сполна удовлетворитесь половым воспитанием юнцов. А в мою бытность сортирные сюжеты, вместе с подзаборными, вроде «Бесов» и других шедевров, в УПОР не замечались, в кумачовую тряпку заворачивали, знаменем нерушимом по ветру развеивали…
Однако забыли - кровавый цвет у краски…
И жизнь подобной обозначилась…
Ладно, что сетовать о прошедшем – что сгорело – не вернешь: близок локоток, да не до тянуться… В детстве, кто красную рубаху бывало натянет, подтрунивали над хорохористым: «Красный клочок – любит каждый cтукачок». Я к тому это, что Евгений опять из теней в реальность выпрыгнул. Мелькает багряными плавками под носом… Выветрилась краска, побурела за тридцать годков…
- Дрын, я к тебе с приветом.
- Я с ответом.
- Почему не спросишь от кого?
- От дяди моего.
- Стишатами собрался плести интригу, Дырявый. Классики не на шутку обиделись. Опасаются. Произнес А –скажет ли Б? Либо струсит, либо ума не хватит. Так вот, тут в загробье, мыслят о тебе. А ты все Я да Я. И обо мне муть голубую наплел. Тошнит, Дрын. Не догадываешься с чего?
- Поблюй в уголок на земляной полок. Может, сперму, застоявшуюся из кишок выплюнешь. Мухи навозные с утра налетят, оплодотворят – слон народится с гигантскими мозгами… Он пр тебя «… Кому на Руси жить хорошо» сочинит.
- Не кочевряжься, Дрын, дождешься. ГДМП – обид не прощают.
- Мели, Емеля.
- Привет тебе от Ли… статуэтку фарфоровую, которую Дырявец стырил в комиссионке, подарил напоследок, китаянка возвращает… на, держи!
- Сгинь, ирод! Ли спит.
- Мертвым сном.
- Заткнись! Только что храпела.
- Храпела Люська. Она и сейчас сопит. Не придуривайся, Дрын. Не изображай перед публикой из себя мужика достойного.
- Испарись, Евгений! Хочешь, встану перед тобой на колени?
- Поздно, Дрын.
- Мало тебе моей изуродованной жизни?!
- Пой, ласточка, пой… пой, невинный воробышек… Играй, голубок, на скрипке, выпиливай душераздирающие мелодии… Не забудь, про орган – про его удушающие звуки. Про то, как ты трясся в удовольствии, когда хлопнул меня чугунком… и баб ты своих прихлопывал…не чугунками, естественно, премудро изводил, ледяной холодностью и безразличием стирал с лица земли…
- Ложь! Чистейшая провокация! Понял, куда клонишь…
- Туда же, куда и ты: в бытие страхового агента… Где кто-то клялся с вечера отображать правду «фотоскопически: жестко, но реально».
- Что я и делаю. Ты, подонок, возмечтал лишить меня всего. Посягаешь на святыню – на мой Мир иллюзий! На мою сказку! На мою мечту! Ты с самого конца и до ныне стремишься к тому! Вспомни, что вытворял с Нани! Молчишь? Тварь! Напомню… Думаешь, в долгу останусь? О, нет! Не на того наехал! «Привет, Дрын» - с такой же слащавой улыбкой заявлялся Извращенец в самые ответственные для мужика мгновения.
- Ты отвечал достойно: улепетывай, мразь! Дрын, посмотри на себя, червяком сподобился хоть и на земле еще колобродишь.
- У меня все в порядке! Отваливай в неотесанный гроб, гомик!
- Всякий раз ты отсылал меня в экстазах, а у самого без моей помощи ни черта не получалось.
- Исчезни, гомсек!
- Это – я то?! Кто тогда ты?!
- Я мужчина. Нани! Скажи! Ну, ответь ему!
- «Ненавижу! Ненавижу мозгового импотента»! – призналась тебе Нани в ваше последнее лето… И ты опять обратился ко мне за помощью. Кто тебя свел с Люськой? Кто тебя привлек в горы, в эту задрыпанную хибару? Кто тебе посоветовал устроиться на чистую бездельную работу? Кто из графомана превращает тебя в писателя, а-а?
- Не ты ли?
- Я ли, Свинтус! Припомни, что читал до встречи со мной?.. Не корчься мартышкой! Не изображай агнца. Откинься назад – пройдись по лабиринтам памяти! Перелистай страницы написанного: первая – голубизна вперемежку со слезными излияниями страдальца: вторая – пробежки по сортирам с вонючим вкусом и примитивизмом не прикрытым: третья – фиглярство недоучки провинциала, сдобренное «малинкой»: четвертая – тупость, немощность в перебой с эгоцентризмом и неимоверной страстью возвыситься над другими любым способом.
- Хва-а-а-а-тит!
- Не трясись, подобно теневым Гигантам Духа, Мысли и Плоти на кизяке. Поблагодари Гомсека за их появление в китайской хибарке. Если б не Я – так и прожил бы недоумкой-очужкой… Кто тебя первым, когда обнаружил Искорку, палкой загнал в библиотеку, а-а-а?
- Прости, Женя.
- Ангелочком не прикидывайся – норов твой известен: отпусти вожжи – племенным жеребцом вдоль по Питерской в галоп пойдешь, копытами не подкованными отбрыкиваться примешься. Мать родную в канаву сбросишь, дитя затопчешь – лишь бы замеченным в литкругу оказаться, на их ипподроме, вернее, на скачках… Примолк? Глазища поволочьи подними, уставься леопардом на казлодранца паршивого… Ведь, так меня из снов выметаешь?
- Евгений, мы друзья… как-никак тридцать годков бок о бок… это даже не пуд соли съесть…
-В глаза мне посмотри! Сдрейфил, Дрын! Не ожидал?.. Спасибо Гигантам…
- Подвох! С самого начала подозревал… Чуял, как они на кизяке интригу плели… Не мог уразуметь, что тебя обработают… на передовую кинут…
- Ты возомнил, что ГИГАНТЫ к тебе из-за таланта твоего спустились, на кизяке обозначились?.. Дырявым был – Дрыном и остался.
- А ты… В какой еще загон удумал определить меня? Неужто, не удовлетворился свинарником?
- Ах, ты хочешь сказать, что дядюшку Ли – китайца кучерявого с родинкой, как у Ли на плече – одеколоном тройным подпаивал Я? И на насест к себе одуревшего китайца во хмелю затащил Я?.. Или Ли, которую в мечтах и меланхолии отправил по потайной тропе на тот свет, и умиляешься от сознания гениальности в формуле П? Вспомни-ка, что на самом деле ты сотворил с Ли?..
- Она умерла от страха.
- От страха за тебя, Дрын. Потому что знала, на что способна оскорбленная Ванцетти… Ли недооценила твоих способностей, Дырявый.
- ЛИЛИЛИЛИЛИЛИЛИ - Формула моей жизни! Моя лунная Ли! Моя китаеза Ли!
- Твоя формула поныне – П. Ею ты обозначил природу, жизнь, поступки: зависть, подлость, пороки и прочее… В результате нарисовал семь П – семь дней – одна неделя. Далее повтор, и тоже на П – так вся жизнь. Жизнь страхового агента Дрына Дырявого уместилась в одно П… Не воображай из себя великомученика. Напоследок я подарю тебе иную формулу. Она может уместиться в одну букву из последних в русском алфавите.
- Ты меня расплющил.
- Как мог отомстил. Благодаря кизяковым посланцам. Они шлют тебе скорбный привет. Кстати, еще один подарочек ты получишь от них в самом конце твоего бездарного опуса!
- Я уничтожу тебя!
И, словно разъяренный бык, бросаюсь на красную тряпку…
О, Боги! Ли! Статуэтка Ли! Лунная красавица Ли! Неужто и тебя Гиганты заслали?! Почему столько лет таилась? Ни в одном сне, ни в одном видении…
- Он запрец-цал… не выпу-кал.
- Евгений?
- Нет, Будда.
- Ли!
- Я слуц-цаю тебя, Дрын.
- Я люблю тебя.
- Цлыц-цу.
- Возьми меня к себе.
- Идзем-ся-я.
- В рай? В ад?
- Цмецная Дырявка.. Кто-з об этом удз-знает на земле?
- А ты, где ты?!
Рассвет.
УУУУУУУ – у-утро за окном.
УУУУУУУ – гудит ветер.
УУУУУУУ – воет китаец Ли с похмелья.
УУУУУУУ – у-улетучились с кизяка, с потолка разгневанные ГДМП ( Гиганты Духа, Мысли и Плоти).
УУУУУУУ –у-убийца, - звоном отдается в ушах. Евгений шут-ку-у-у-у-ет.
УУУУУУУ –по-волчьи взвываю от у-удивления.
И тишина… И тишина…
Треугольники в соплях размазанные… гнойные рыбьи глаза с валунами-тюленями в молочной дымке застряли…
Ничего не изменилось за ночь… Кизяковые стены с глиняным потолком, как шатались в ночи, так и дрыгаются, словно на волнах подкачиваются… рушатся кизяки… обломки по макушке ударяют. Помутнело в глазах. Китаец из кизяков пытается выбраться, орет по-сумасшедшему: «Будда на вырцыне! К цебе клицет… дземлю тряцет… из-за теби, Дринь!»
Примолк. Мусором накрылся. Может, рельсой стальной шибануло… Мне торопиться некуда: Христос с Лысой Горы не явится за мной. ГИГАНТЫ и в мыслях отреклись, не приняли в свою компанию. Теперь вот катастрофу организовали.
УУУУУУУ – какая жесткая формула жизни и смерти страхового агента Дрына Дырявого. Фамилию, имя, отчество – и сам забыл. И вам не советую копаться в куче навозной, разгребать псино - поросячьи останки. Меня уж поди не узнать – с навозом смешался.
УУУУУУУ – гу-у-у-дит ветер в горах. Пыль столбом над обломками.
В сизом небе диск огненный вспыхнул, из-за чистых треугольников всплывает…
У людей утро начинается
УУУУУУУ – выдыхаю, оставшийся в легких воздух… Мысль еще жива: …о последней формуле забыл… о смысле… для чего… для кого… что там в вечности?..
Хотя бы об этом правдиво людям поведать…
Пытаюсь глотнуть воздух. Пыль. Смрад. Тьма. И формула в сознании неоном вспыхнула:
УУЯ НЕТУ.