На шее моей висит долговой хомут — на это довольно много своих причин. Она видит меня как-то плоско, и почему мне кажется, не находит моих глубин? Или вовсе не ищет. Неважно: одна беда. Мне ночами чудится море, из берегов выходящее, и, бегущая по волнам, я не чувствую отяжелевших своих оков. И я просыпаюсь снова, чтоб снова жить, проходя по тем же знакомым чужим следам, в каждой клеточке напряжённых своих жил ощущая ток, текущий по проводам, ток, которым пропитан весь город, его сон, ток, который приносит всем волшебство дел, ток, который материален и невесом, словно кто-то тяжёлый когда-то его пел. И я узнаю наш домик по голосам, и я каждый день готовлю простой обед.. Но стоит ей исчезнуть на два часа, как мир теряет весь свой привычный цвет, но стоит ей уехать/уйти/уплыть, как в горле вмиг застревает горчащий ком — она возвращается, дарит мечты, цветы — я вновь превращаюсь в тех, кто всегда ведом. Иногда мне хочется бунта — вести самой, вести за собой войска, просчитать состав, но я остаюсь травой под её ногой, но я прохожу за ней по её местам. И я каменею напрочь в стальных руках. Приручать истерично строптивых — её удел. Я молилась, наверно, всё время не тем богам, изучая тысячи собранных теорем, доказать которые правильно не могу. За окном начинается новый январский день, освещая чьи-то следы в молодом снегу. Я же всё-таки больше, чем просто чужая тень. Я же больше, чем яркий проблеск среди других, я же больше и глубже, чем ржавая цепь замка. Это просто больной, приручённый, внезапный стих о больных, приручённых, запутавшихся волках.