Ты был весь нежный и сладкий, был розовый и сиреневый – я сшила себе перчатки из кожи твоей, шагреневой, и вставила в круглую раму портрет незабвенного мужа.
Мой мальчик, ты был упрямым, а это было не нужно. Ты так добивался тела, как пахарь тучных колосьев. Мой мальчик, ведь я хотела тобою украсить осень, хотела опять пред всеми жар-птицей взмахнуть крылами, хотела, чтоб ты, как Феникс, летел в любовное пламя.
Как жаль, мой мальчик, что многим открыл ты нежное сердце.
...И стало тихим и строгим моё последнее скерцо. Ах, как мне было печально глядеть на таксидермиста. И губы твои молчали. И был ты светлым и чистым.
II
Как жмёт шагреневая кожа, как сжался мир до точки малой, как невозможно, невозможно, жить без тебя, мой мальчик, стало!
Как много я отдать готова за груз разорванных оков, чтобы вернуть всё это снова, тобой заполнить мой альков, вновь закружиться каруселью, опять попасть в твой жаркий плен и пережить хмельное зелье твоих бесчисленных измен.
Как тяжко горькое похмелье победы над своей судьбой, и гарпий призрачных веселье, летящих по небу гурьбой!
III
Переходит осень в зиму, о судьбе напоминая. Голых веток пантомима совершенно не смешная.
Я уже сроднилась с нею – я сама как белый саван. Я художнику камею по портрету заказала. По портрету, по портрету, что в округлой черной раме.
Помню это: было лето, ты был с тростью и в панаме. Ты был юн, хорош собою. Я была почти в порядке. Я носила голубое и французские перчатки.
Ты искал объятий пошлых, я искала – кто предложит. Это было в жизни прошлой. Это было там возможно.
Ветки вспыхнули от искры. Божья кара? Божья милость? Это кончилось так быстро.
Или это мне приснилось?