«Пожар!» – запылала вся деревня. Бабка худая мусор жгла, да траву и подпалила. Сволога с Эдиком на крыльце водку пили, кричали ей, да всё бесполезно: я, мол, из Москвы и всю жизнь на даче! Надо было в рыло бабке-то, да лень с крыльца жопу отрывать. Верхами сухостоя поскакало пламя, кинулось на дома.
Это был год, когда у нас в деревне дома покупали под дачи; бабка тоже купила, месяц назад. Её дом загорелся вторым; третьим же тот, который богатый дядька на джипе купил; четвёртым дом наших соседей. Горит трава – стена огня; рвутся шиферные крыши, свечками возносятся толевые, чёрными столбами резиновые – пять минут и дома нет! Тот хозяин, на джипе, отсутствовал: местным дал задание избу свою подрубить и уехал. Деловой – лучше б они ему траву откосили: им проще такая работа, за день можно управиться!
Ему и подрубали: деньги получили, в избе заперлись бухать. Уже неделю наружу не выходят: не померли ли, думаю. Только мотоцикл в канаве валяется. Ан нет! Вдруг один показался, как слепой – руки вперёд, к реке, к лесу и снова к реке обернулся, задом в дом укатился. Назавтра завелись и умчались,- больше никто их не видел – природа же здесь готовится в сон.
Один из этих работяг, по кличке «боец», говорит: у меня, мол, до сих пор ключ от того дома,- его уж нет, а ключ остался.
Соседский дом вспыхнул – огненная галка села на крышу. В доме том жил Егор – Людмилы Косолаповой зять, которая в Туркмении всю жизнь работала, а на пенсию – сюда. Сама из местных – мать ещё преподавала в распиленной школе. В наше время, когда пришла молодая демократия, школу распилили на дрова и стройматериал, - срубленная ещё при царе, на сухом пригорке, из лиственничных брёвен, школа перестояла всю советскую власть, а в новое время свободы, пришёл ей конец – учиться некому. Людмила и муж её, Николай, бывший шофёр, пожили у старушки-матери, да так и остались после её смерти в деревне; тихо зимы коротали: на одном конце Эдик с Антониною квасят, на другом они – Людмила с Колей бытуют вместе со своим скотом: кошками, собаками, козами и кроликами, даже ульи держали: мне нередко перепадала баночка мёда; у Людмилы книжки про всё на свете – интеллигентный человек!
Я жил в другой, заброшенной деревне и на лодке ездил за продуктами; к Людмиле в гости заходил: чай, разговоры и телевизор. У меня в доме электричества не было.
Как-то зимовал у них, по просьбе, когда в город уезжали зубы вставлять и паспорта менять; кормил всех зверей и топил дом. Тогда, в лютые морозы, звенящие тишиной, впервые увидел я чёрные столбы, спускающиеся на землю безлунными ночами, среди мириад разноцветных звёзд, словно чёрные колонны, подпирающие громаду вселенной…. Я погрузился в козий и кроличий мир, засыпанный снегом.
Приезжала к ним дочь Анастасия: завуч сельской путяги, учитель физики и рисования. Это она от матери тягу к творчеству имела, мечтательность, но была проще – размывалась порода, уходила в пьяный угар. Широкая и тёмная - заявится, запьёт на неделю, с природою сольётся в высшем единении…. Её ПТУ ищет не найдёт, шлют гонцов,- мобильных телефонов ещё не использовали; все дороги лесные знала Анастасия: где по трассе двести километров, то лесом – тридцать; любила водить в походы своих ПТУшников.
Когда же болеть стали, перебрались Людмила и Николай поближе к дочери, а в доме поселился зять, муж Анастасии. Егор – мужик добрый, усы холяцкие до плеч, задумчивый…. Жил один, смотрел телик и потягивал «ах дам», - так называл он «Агдам», дешёвый спиртной компот; с ним лайковая дворняга – Флинт, который сидел в будке на цепи и питался капустным отваром, как сам хозяин. Иногда Егор с ним гулял: впереди пёс, позади сам, словно конвой, вспоминалось: мент на пенсии.
Как-то уезжал по делам, попросил меня избу топить и пса кормить; пёс злющий: еловиной его в будку загонял, чтобы миску поставить. Стал я ему немного мяса давать, а в крещенские морозы сорвался Флинт с цепи, скребётся в дверь.
Стал он жить у меня дома. Ласковый оказался, голову на колени кладёт, по деревне на задних лапах в обнимку со мною ходит. Еду со стола не таскал, как некоторые породистые баловни, закормленные псы. Егор мне потом: «Да надо его было дубиной и на цепь!», но сам на цепь Флинта не сажал более.
Сгорел их дом и теперь на его месте молодой осиновый лесок, только собачья будка уцелела.