ножницы
выпиваются
вместе с сиропом –
обучая тебя
вырезать печаль,
которая тебя не слушает,
вырезать из памяти
сотни шкафёнков-памятников,
вырезать из мысленных –
мыльных и в жуть взаправдошных,
а потом возвращаться к стрижке:
стричь свою сволочь,
ощущающую себя ахнутой,
стричь свою кожу,
чтобы смыть его сок без мякоти,
стричь свои глаза,
чтобы он в них не видел чёртиков,
стричь свои мысли,
чтобы казаться к нему ближе
и придумывать,
что всё это
так невозможно трогательно –
будто жираф,
кормящий сосцами
тысячу журавлей, летящих
из сердца зелёной пагоды
на паперть бумаги
с надписью пеплом: «паспорт»…
правда, утром
журавли возвращаются
на орбиты своя, и от этого
так приторно,
так трогательно думать,
что ножницы
улетели куда-то в форточку,
что кофе
горькоподобен чуду, чудеса же
творить некому вот уже больше
двух тысяч вечностей,
что близость –
это звероящер, выкормленный
молоком змеи
и зубами гиены (в трупиках
и прогорклой крови)…
утром
всё просто:
режется
лук,
тормозит такси,
из индейцев-скальпиков
воздвигается дом.
ты идёшь разносить будильники
или пиццу, болтая во рту
пузырьки безумия
из сиропа от кашля –
чтоб в горле хотя бы камушки
говорили друг с другом
и были друг другу ближе…