Мягкий шелест листвы сливался с монотонным шумом близкого города, а веселые солнечные зайчики безнаказанно скакали по оградкам и памятникам одного из самых старых кладбищ Одессы. Были слышны только редкие позвякивания трамвая и жизнерадостное чириканье воробьев. Много лет назад я стоял на главной кладбищенской аллее и с интересом смотрел на старую Одессу. Одессу, которой уже не было, Одессу, заслужившую почти всемирную славу, но отзвуки этой славы дошли до нас только в обрывках остроумных шуток, своеобразных фразах и вечной музыке морского прибоя. В поле моего зрения и слуха попала пара очень преклонного возраста. По крайней мере, так мне казалось. Женщина вырывала сорняки с древней могилки и что-то нескончаемо говорила. Во всех фразах и выражениях угадывалась коренная жительница Одессы. - Как тебе понравилась вчера эта мерзавка с Привоза? - Из рыбного? - Ты что, смеешься? Из мясного. На мои слова, что надо быть дурной, чтобы думать обвесить меня и сунуть тот комок фляк за мясо, она ответила, что, если бы я мыла голову почаще, то тоже была бы такой дурной. Ее супруг взял ведерко и направился к колонке: - Зоя, и что я здесь стою? Схожу за водой. - Фима, куда ты идешь? У тебя же печень! «Вот оно!» - подумал я тогда. Вот эта Одесса, которую мы уже почти не замечаем, летя сломя голову по этой жизни и боясь что-то не успеть. Без вульгарности и натянутости, без нарочито выпирающего акцента и игры на публику. Да и перед кем им тут играть на кладбище? Перед родственниками, нашедшими свое последнее пристанище под акациями и липами? Перед этим мальчиком, стоящим как тень, и думающем о чем-то своем? Или друг перед другом? Так они уже наигрались за пятьдесят лет жизни. Так наигрались, что вырастили двоих детей и даже выучили их. Одного на стоматолога, другого тоже хотели на стоматолога, но он был умный мальчик, пошел на мехмат, теперь в Америке, иногда пишет, а дома на стене висит фотокарточка с его детьми, которых никогда не встретишь, никогда не прижмешь к сердцу и не накормишь биточками из тюльки и жареными бычками. Да и вообще, оно им в Америке нужно те бычки? У них фрукты круглый год и даже нет парткомов. Ах, Одесса! Приятно жить в таком месте, имя которого на устах у каждого. Даже если судьба занесет тебя в самую глухомань, куда два часа самолетом, сутки на поезде и еще три дня лесом, то и там при произнесении этого магического слова твои собеседники начинают непроизвольно улыбаться и неловко пытаться что-нибудь «сказать за Одессу». Одесский юмор и остроумие - категории вне обсуждения и критики. Как минимум для одесситов. Это благодаря творчеству лучших из них самым узнаваемым брендом нашего южного города является специфическая одесская «рэчь». К ней можно относиться по-разному. Можно гордиться южным диалектом и сразу включаться в игру «исковеркай язык посмешней», можно просто улыбнуться в ответ или же внутренне скривиться от режущих слух «где идешь?», «слушай сюда», «ой, не морочьте мне голову» и прочих фразеологизмов. И, я вас умоляю, отбросьте в сторону случайные представления об Одессе, что вы почерпнули из монологов типа тети Сони или фильмов про Беню Крика. Передать колорит знаменитого южного города дано далеко не каждому. И дело не только в характерном растягивании фраз и несоблюдении падежей. Во всем обязательно должна присутствовать едва осязаемая поэзия, вычурная мысль и плавный ритм, которым не учат в театральных училищах и на актерских мастер-классах, не описывают в учебниках или монографиях. Конечно, желательно здесь родиться. Неплохо бы иметь немножечко еврейской, греческой, русской, украинской и молдавской крови одновременно. Но самое главное - попасть в душевный резонанс красочного действа, называемого одесская жизнь. В детстве я очень часто гостил у своей бабушки в коммуне в центре города и радости общения по-одесски впитал с самых юных лет. Спустя годы можно, конечно, описать любые события смешно и забавно, но действительность была более прозаичной и зачастую была лишена даже налета комичности. Сам воздух был пропитан недомолвками, тонкими намеками, поисками скрытого смысла там, где его нет, и прочими составляющими коммунальной жизни. Каждое слово воспринималось достаточно извращенно и тихо обсуждалось в тишине своих комнат. Слава богу, что все соседи были интеллигентные люди, без жлобских замашек Молдаванки или Пересыпи, без брутальных «люди, держите меня за пиджак, сейчас здесь будут убивать» и прочих скандальных подробностей. Из ближайших соседей четко запомнилась одна семья - Лев Янкелевич, его жена с народническим именем Вера Павловна и Чарлик. Не знаю, как в других городах, но по каким-то неведомым причинам в Одессе Чарликами называли мелких животных, похожих на собак, но, по моему скромному мнению, не имеющих никакого отношения к благородным предкам диких волков. Еще у соседей жила сиамская кошка, все время прятавшаяся на шкафу от суровых мальчишеских ласк, но она отошла в мир иной очень давно, оставив после себя в детских воспоминаниях только неясное кофейно-коричневое пятно с голубыми недобрыми глазами. Так вот, Чарлик был достойным представителем рода домашних мутантов, имел злобный характер, тоненькие, вечно трясущиеся лапки, клетчатое пальто на холодное время года и отвратительный писклявый голос. Если бы Чарлик был певцом, выступал на сцене и пел разудалые собачьи песни, то его голос группа фанатов тактично бы причисляла к типу «фальцет». После прогулок Лев Янкелевич привязывал Чарлика в общем коридоре к ручке комода и пес в ожидании мытья лап злобно рычал на всех проходящих мимо жителей коммуны. Потом хозяин, раздевшись, брал его на руки и мыл в специальной мисочке этому чудовищу, весом и размером с небольшую исхудавшую кошку, лапы - и на всю квартиру раздавались его (не хозяина, а собачки) стоны и повизгивания, на что Лев Янкелевич с легким одесским акцентом замечал: «Чарлик, замолчи, а то сейчас пойдем на кухню, и я буду кормить тебя маслом!» В те застойные годы кормление дефицитным маслом милого домашнего зверька наверняка воспринималось как изощренное издевательство над соседями, а не над псом. Я уже молчу про нескончаемые: «Чарлик, где тебя воспитывали?», «Чарлик, успокойся, это плохая собака - она тебя не тому научит!», «Ты разве не смотрел в окно? Куда в такую слякоть без пальто?» и тому подобные фразочки, которые легко и непринужденно витали в воздухе рядовой одесской коммуны. Как-то раз на очередной прогулке морду уже старого пса прищемило железными тяжелыми дверьми в одном из гастрономов Одессы. В результате челюсть Чарлика была свернута набок, зубы торчали в одну сторону, язык немного свешивался в другую, а рык приобрел непередаваемый булькающий тембр. К тому времени я уже вырос из возраста, когда подразнить Чарлика доставляло мне радость, но новые обстоятельства внесли свежую струю в наши с ним отношения. Без смеха пройти мимо собаки, привязанной на тот же кожаный поводок, как и много лет назад, было невозможно, и я не отказывал себе в удовольствии завести разговор с подозрительно порыкивающим Чарликом и послушать его шамкающую дикцию. Если бы Чарлику прищемило голову лет на пять-шесть раньше, году этак в восемьдесят первом, то его хозяев можно было бы обвинить в глумлении в особо изысканной форме над высшим руководством КПСС и страны в целом в лице генерального секретаря правящей тогда одной шестой частью суши (не нигири-суши, а земли) партии путем нанесения характерных увечий домашним животным… Бабушка моя была актриса во всех смыслах этого слова. Играла и на сцене театра, и в жизни до самой своей смерти. Готовя на общей кухне на газе или у себя наверху в каморке на примусе, она очень любила петь и, так как она была актриса украинского театра оперетты, а не какая-нибудь там драматическая слезливая лицедейка, то репертуар ее был полон песен на украинском языке, а радиоточка не умолкала с утра до поздней ночи, транслируя арии и партии из различных спектаклей. Я, к сожалению, далек от того славного искусства оперетты и не могу привести ни одного примера из звучавших произведений, но соседи имели возможность за долгие годы коммунальной жизни выучить их наизусть. Как-то после очередной ссоры между соседями бабушка была не в настроении, и песни смолкли. Лев Янкелевич, подкравшись к ней, угрюмо возившейся на общей кухне и яростно кидавшей ни в чем не повинные сковородку и кастрюли на плиту, вежливо поздоровался и «между прочим» участливым голосом спросил: «А что вы уже не поете?» Негодованию бабушки не было предела! Эту историю она мне пересказывала с обидой в голосе раз десять, и этот вопрос соседа, пересказываемый ею с нарочитыми одесскими интонациями, громко звучал в нашей комнате. «Не, ну каков наглец! И это после того случая с уборной!» - возмущалась бабушка. «Теперь придется петь! Пусть не думает, что их жалкие интриги могут вывести меня из себя!» А в историю с уборной, по-современному с туалетом, был замешан я. Чтобы посетить это, не побоюсь этого слова, жизненно необходимое заведение, нужно было спуститься по гулкой деревянной лестнице с наших антресолей в темный общий коридор и нащупать на стене именно свой выключатель. После щелчка где-то высоко под потолком (четыре с половиной метра!) загоралась обычная лампочка в сорок свечей, не больше. Далее через дверь шел коридор поменьше, и там проделывались те же действия, но уже с другим набором выключателей, чтобы дать свет в сам туалет. Выполнив все вышеописанные манипуляции, вы попадали в вожделенную комнату с унитазом, а там жизнь ставила перед вами следующую задачу, как будто взятую из народной сказки. Слева на стене на обычных гвоздях висело три сидения. Нет, не так! Сначала, из гигиенических и, вероятно, политических соображений на гвозди были нанизаны развернутые газеты, как сейчас помню - «Труд», «Правда» и «Красная звезда». Под нашим же сиденьем была подложена космополитическая «Реклама». Так вот, стоя перед классическим выбором из трех вариантов, я, тогда еще шестилетний мальчишка, всегда почему-то выбирал соседское сиденье. Уже не помню, была ли на это какая-то причина или тайный умысел. Я с родителями жил в отдельной квартире с отдельным туалетом и был достаточно далек от подобных коммунальных переживаний на сортирную тему. Нравилось мне, наверное, то сиденье, привлекало неожиданностью формы и изгиба, выразительностью и яркостью фактуры, не знаю. Однажды сосед то ли увидел невидимое человеческому глазу смещение своего личного санитарного предмета относительно второго ордена Ленина на первой странице «Правды», то ли почувствовал неожиданное тепло, идущее от обычно леденящего сиденья, однако он пошел к бабушке и выдвинул обвинение в использовании чужих средств гигиены. Бабушка же посчитала улики смехотворными и, в свою очередь, обвинила соседа в злонамеренном нагнетании обстановки. И отметила легкие признаки паранойи в его поведении. Лев Янкелевич тоже не захотел оставаться в долгу, и в результате состоялся милый душевный разговор, после которого соседи не разговаривали несколько недель… Сначала умерла кошка. Потом Вера Павловна. Затем незаметно исчез Чарлик. Льва Янкелевича, уже старого и немощного, дети увезли то ли в Канаду, то ли в Австралию. А современная жизнь продолжала неумело разбавлять двухсотлетний одесский бальзам чужой кровью и чуждой культурой. Вот нас уже миллион. А вот и немного больше. Улицы города в поисках лучшей жизни и хлеба насущного заполонили десятки тысяч людей из разных мест, а старая Одесса тихо перебиралась или на кладбище, или за океан. И вот южная речь уже не звучит так часто, как хотелось бы, ее зачастую вытесняет грубый славянский мат и пьяная брань. Но жгучее солнце, теплое море и пьянящий степной воздух постепенно делают свое. Характеры смягчаются, и хочется шутить, а не ругаться; дети так же, как раньше, учатся «на скрипке» и ходят на английский; художники без конца рисуют Приморский бульвар, уже восстановленную Соборку и Дерибасовскую, а толпы отдыхающих с горящими глазами и красными боками прогуливаются по одесским мостовым в надежде приобщиться к легендарной одесской культуре, вкусить остроумного слова и сытной южной кухни. И наша Одесса хочет сказать, что она таки жива! И она цветет и пахнет назло и вопреки столицам (ой, сколько их было на ее веку!) и всегда рада гостям из любых стран и городов, и всегда ждет своих детей, разбросанных по всему миру, чтобы заключить их всех в свои знойные объятья…