Киев. Ночь. Слякоть. Вокзал.
Суета. До утра б поскорее.
Подоконник. Скамейка. А этот лежал
На полу просто – под батареей.
Весь в лохмотьях, седой – древним старцам сродни –
Грязный сирый больной и убогий.
Молча двое влюблённых сидели над ним,
С подоконника свесивши ноги.
Вдруг – внушительный вид и придирчивый взгляд,
Молодые – не бог весть годами –
Появился в дверях милицейский наряд
И направился промеж рядами:
– Куда едем?
– Одесса.
– Простите.
– Понятно.
– Не уснули б.
– Да нет и не думал...
И внезапно один, обернувшись обратно:
Вон ханыга лежит на полу, мол.
Не покойник ещё, еле-еле живой
Приподнялся угрюмец лохматый:
– Ничего... Ничего... Это мне не впервой,
Не один я больной и горбатый.
И одежды рванув:
– Вот медали мои!
За Москву и за битву в Берлине.
Я войну прошагал, все запомнил бои,
А в одном подорвался на мине.
Руку там потерял. И осколки в спине.
А на старость – гляди, как скрутило.
Лучше сгинул бы я на той клятой войне, –
Жить на свете давно опостыло.
Я убогий умом, без царя в голове,
Не пристало мне с вами тягаться –
Ноги босы, котомка, протез в рукаве
Да и мочи нет, чтоб напрягаться.
Нету сил.
Впрочем, дело ли в силе?
Сил, Бог даст, не убавит Собес.
Только б ноги по свету носили
Да руке помогал бы протез.
Мне земля – моё смертное ложе,
А периною, значит, трава.
Нет, кричать – упаси меня боже, –
Обесценены нынче слова.
Ртом беззубым ли шамкать с высоких трибун?
Хотя были в миру и такие.
Чуть стройнее, конечно, не как я – горбун,
И умнее, а мы – дураки им.
С рылом ржавым, суконным да нам ли в тот ряд?
Они выше, к тому же при власти.
– Эй, горбатый! Из строя! – Кому говорят? –
Вон с дороги, не стой и не засти!..
Словно псину какую, с порога
Батогами сгоняют эпохе в зачёт.
Молодым широка у нас нынче дорога,
Старикам обещали почёт...
1992