/Дальше – прочерк
и всякие др. стенанья
о том, что всё ху и хуже:
и в чёрной-пречёрной шахте,
живущей в глазу, всё – цвета
таблетки антисортирной,
и люди – такие люди,
что каждый чреват бедою,
как сука – ведром помойным,
где плавают чебурашки,
которых никто не любит…/
Заламывая картинно
суставы, в которых гимны
звучали от многолюбий
и фобии мять – вандалом! –
миндальные губы плоской
(фигура, увы…) подушки,
я вышью пространство дрожью,
фальшивой до дрожи (помнишь,
как в первый? Ааа, ты не знаешь…)
И воздух с обидой скажет,
что это всё – си-му-ля, блин,
и мне неприятно тренье
об эти веснушки гари,
которых никто не любит…
Престранно, но где-то бродят
«которых-никто-не любит»
украдкою, пригибаясь,
ведь каждый ни-ни не любит
трындеть о «не любит», рыдма,
по-рыбьи разинув слёзы,
в лолитки-жилетки тыча
их куцую силу, – мерзко…
( Я тоже такая, правда,
которой никто не любит,
но это всё по-на-ро…)
Понурым испитым утром
на мятом заду подушки,
срывая «не лю» с ромашек,
сворачивая им шейки,
кривлякам таким, я в пику
пиковому ди-во-пульту
и радиобэтээру
с попсовыми мотыльками
(которых все не не любят),
скажу, в тёплый ил ладони
свою погружаю руку,
о том, что… /забыла слово,
но жесты ещё знакомы / –
и вяло скрипят пружины,
и громко сдаётся воздух,
и лишь домовой на свалке
двухцветных носков вздыхает
о том, что его не любят,
и плачет носочной фее
в чуть-чуть нафталинный носик,
и в комнате пахнет сеном
и волей, и ходит кошка,
как ангел, на полупальцах,
и трётся о чудеса…
/Но
барашкам-голубоглазкам
на тёплом, зарытом в землю,
бесценнейшем небе это –
нельзя, потому что – тайна,
а дальше – ещё тайней…/