Есть вещи – как вещи, о них мы не будем.
Есть вещи – как вехи и вещи – как люди,
есть вещи – как трудные долгие вздохи,
есть вещи – секунды и вещи – эпохи.
Присядь-ка на это дубовое кресло,
проникнись, прислушайся к скрипам древесным.
Его компаньоны в домах Ленинграда
горели в буржуйках во время блокады.
К нему бы, резному, с нижайшим поклоном:
прапрадеда-тёзку на кресле дубовом
под грохот обстрела в разбитой колонне*
по Ладоге вывезли еле живого.
А ты – про вещизм, про мещан и плебеев…
Есть вещие вещи, есть вещи – идеи,
есть вещи святые, особого рода,
над ними не властны ни люди, ни мода.
Я буду сидеть в этом кресле на даче
до смерти, наверно, своей, не иначе.
В нём видится дальше, яснее и выше,
в нём мудрое – глубже, а вредное – тише.
Я буду читать в нём блокадные письма
и старые фото в альбомах лоснистых
смотреть, размышляя о лицах и датах,
о людях, что жили, любили когда-то…
Есть вещи, которые святы и цельны,
они возрождают твою нераздельность
с историей, временем нашим, корнями…
Клянусь, они проданы будут – не нами!
Тщеславие чьё-то не тешат, возможно…
Но память – волнуют… И душу – тревожат…