Что, свободная слишком, детка? Что-то там из богемы, мол? Таких птичек сажают в клетку —закурил, раскланялся, подошел и сказал, что по жизни таких вот грешных он еще не видел — как сталь ножа. Укрощение строптивой прошло успешно: я теперь послушна и хороша. И хана безумию, беспределу, сумасшествию… Сбавьте прыть. Этим я, к счастью, переболела, и похоже, пора остыть.
Этот мальчик нежно кинжал под ребра всунул — высунул, не спросив. И теперь танцую послушной коброй для него. Ну, да. Он умен, красив, слишком груб подчас, и, наверно, хватит быть мне вольной. Пришел мой час. Я меняю джинсы свои на платья и вливаю искорки в центр глаз.
И Достоевского он не любит, но не в этом дело, я вам скажу. Да, он не знает, что пишет Врубель, и не знает в общем, что я пишу и о чем пишу. Разве это важно? Да, он совсем не такой, как я. Не истеричный и не бумажный и не ходил по крутым краям. Но плевать мне с самой высокой башни на все эти правила и пути. Никаких следов от меня вчерашней оставлять не буду. Пора идти дальше: к небу, к вершине, к звездам… В общем в этот райский небесный сад. Да, пора, пожалуй, пока не поздно. Впрочем, поздно уже назад.
Я пыталась бороться честно: думала, все нити в моих руках. Мне казалось: я еще в поднебесной, а на самом деле — на облаках. Я хотела бы жить в Париже и к Ferrari красной иметь ключи, но контроль теряю, как только вижу, как он улыбается и молчит. И теперь проспорила всем подругам, что зеленых глаз не бывает здесь. Мне придется выплатить по заслугам все долги. И опять, как взвесь: между небом, солнцем, землей и адом. Я попала — дни мои сочтены: мне теперь ничего не надо, кроме рук его и спины.
Да, пожалуй, вот оно, Мефистофель — останавливай, наконец. Я проиграла, но только кофе, сигареты, союз сердец пусть останутся в моем мире: я ж, в конце-то концов, плачу за него душой. Мы в прямом эфире? Хорошо. Мне все теперь по плечу.
И мой мальчик, знаешь, теперь, пожалуй, искупить придется твои грехи. Я дарю тебе свои сердце, жало, сумасшествие и стихи.