Вот идёт побирушка. Влезает в гламурный лифт.
Он ломается. Вот ей душно. Вот тянет лиф –
там не лиф, конечно, а всякая-разна дрань, –
всё равно задыхается. «Так ей и надо, дрянь», –
скажет барин чуширский, как кот исчезающий
от немного нервных и в чёрном таком мужчин,
и ему бы вторил кажденнейший идиот…
Только видишь, любовь моя, чудо якэ идёт:
белый мальчик, несущий голову, словно шар,
невесомо-воздушный, трепетный, – чуть дыша,
чтобы вдруг не спугнуть на ниточке хоровод
золотистых коровок небесных, несущих плот
человечества на изнеженных им рогах, –
вот дурак-то, милый, – золото без рубах, –
мы смеёмся. Смеётся космос, и мухи – в смех.
И считалка сбивается. И мы диктуем все, –
прокажённые, сумасшедшие, чудаки, –
что однажды сидело много козлов таких
на другой стороне сознания (тупиком):
папуас с ноутбуком, туземец с больным копьём,
королевич эстетства, автентик-осёл-балбес, –
вместе из лесу вышли. Быстро скончался лес.
Не дойдя до конца, считали. До первых урн.
Подтоптав под себя рассветы с глазами кур,
надточив корку дня (вредители, что за тля?)
мы пошли, как балбесы-уроды, любовь моя.
Мы пройдём сквозь подкладку, где ножик-луна заре-
зает-заенек, сквозь неронов и их гарем,
сквозь котёнка, заожереленного в пруду,
сквозь родной язык, перетрёпанный на урду, –
мы пройдём, мой хороший, порознь – нас спустят в слив,
где коньячные звёзды, на них – гололёд-курсив,
сивка-бурка зарезанный, сорванный мяса лист…
Мы пройдём туда, где «до родов остановись!»
Но в калейдоскопе воронок и воронья,
загниения, огеения, досчитав
не до десять – какое! – быть может, до «третий раз»,
мы увидим, как этот маленький пидарас
на верёвочке водит стадо небесных (шар –
помнишь, шар его задиристо как дрожал?) –
и мир дрогнет. Считалка рухнет. Вернёмся в лес.
и срастёмся трухлявым дубом – вот здесь и здесь.