Светобоязнь обострилась в плюс сорок, и я больше не выхожу из дома. Ты мне не знакома, и слишком желанна, что бы не бояться тебя потерять, и поэтому перестать искать. Намечтать ванну со льдом, и лечь так поздно, что уже будет рано. Что то менять в сценарии личной драмы, это лишние нервы и шрамы. А, впрочем, плевать! Я не один. Ведь Есенин повесился у меня на кухне, на раненой гвоздем стене. Наедине, мы курим: я крепкие Мальборо, он трубку. Я всегда протягиваю ему руку, когда захожу, он одинаково не замечает. Потом он читает свои стихи, шевеля моими губами, а я слушаю и вспоминаю, почему мне знаком этот голос. Вдруг замечаю себя с книгой, и голым по пояс в отражении залапанного окна, на котором я решал уравнения, где счастье равно сумме меня и тебя. Вот только ты — неизвестная переменная, а я — плохой математик. И, похоже, неисправимый романтик, который прошел курс лечения из инъекций цинизма и мизантропии, с побочным эффектом отречения от любви, но остался безнадежным эмоционально-зависимым так и не познав истины, хладнокровной игры в равнодушие. Я замученный и задушенный, засушенный и скрученный, как табак в сигарету. Меня медленно курит лето. Осталась последняя треть, две трети сгорело, дойдя до предела, я потухну в желтой осени фильтра. Обрету то, что потерял Джон Мильтон. Прощу тебе свое одиночество. Забуду про муки творчества, напишу о тебе поэму, перестану залазить на стену, поверю в пророчества, тантру, небесную манну, карму. Завершу хеппи-эндом драму.