Память очень странно и непонятно устроена:
Что-то сотрется намертво, а потом внезапно опять всплывает
И ест тебя всю печально-мучительно поедом
И практически ни на минуту не отпускает,
Говорит, что этим я справедливо плачу по счету
За арендованные счастье, любовь и крылья.
И такой соблазн взять и послать все к черту,
И уехать куда подальше от ностальгии,
И вывалить эту историю на первого встречного
Как какой-то роман, написанный тайно — в стол,
Чтобы этот встречный отнесся к нему недоверчиво
И подумал бы, что автор явно с ума сошел.
Я буду молчать — на уста положу печать,
Не дрогнув ни жилкой, ни грудью, ни головой.
Мне очень, конечно, хочется закричать
На весь мир о своей печали, о нас с тобой,
Но я буду молчать и смотреть на твои шаги,
Уносящие тебя в совершенно другую судьбу.
И теперь точно ни уши твои и ни позвонки
Не услышат мою отчаянную мольбу.
Да, все правильно: ты идешь дальше и без меня.
Я запомню тебя иконой своей святой:
Улыбка, глаза, твой смех, от других броня,
Восемнадцатилетняя, счастливая и со мной.
С памятью все-таки надо бы быть поласковей:
Ее все равно не вычистишь добела.
Но во всяком случае на вопрос «Была ли я счастлива?»
Я теперь точно смогу уверенно: «Да, была».
У меня впереди один экзамен, ни грамма силы
И так страстно желанное, но какое-то грустное лето.
И лучше не вспоминать то, что с нами было,
Потому что можно сойти с ума, вспоминая это.