Полчетвертого утра. Мы с Йохимом, оба невыспавшиеся, злые и продрогшие, топчемся на пустом перроне. Постепенно начинают подтягиваться люди, такие же сонные, озябшие и злые. Шарахаются в стороны, бросают на нас косые взгляды и бормочут что-то себе под нос. Скамеечки сырые, некуда присесть. Не люблю раннее утро. Брр... Появляется Фрицли, вокзальный попрошайка и местный сумасшедший с большой красивой лайкой на поводке. Бросает мне на ходу: - Привет, Зденек, куда собрался? - В Саарбрюккен, на праздник, - отвечаю. - Далековато, - неодобрительно ворчит Фрицли, встряхивая в руке пустую консервную банку, в которой одиноко грохочет мелкая монетка, и бредет дальше по перрону. - Счастливо оставаться, господин Фриц, - кряхтит Йохим ему вслед, но тот не оборачивается. Подходит поезд. Пропускаю Йохима вперед и вслед за ним захожу в вагон. Мы занимаем купе рядом с туалетом. Я заталкиваю сумку под лавку, сажусь у столика и смотрю в затянутое липкой серостью окно. Поезд отплывает мягко, точно корабль от причала. В купе заглядывает проводница, полная, в мятой синей блузке, натянутой на груди, и нелепо оттопыренным воротничком. Брезгливо морщась, предлагает кофе. Вообще-то, я собирался спать, но она стоит над душой, уверенная в своем праве напоить кофе каждого вновь вошедшего пассажира, и я сдаюсь. - Один черный, пожалуйста, - говорю вежливо, прикрывая ладонью микрофон. - Мне со сливками и с сахаром, - кряхтит из своего угла Йохим. - И сладкую булочку. Проводница отшатывается, косится на Йохима и презрительно поджимает губы. Через пять минут возвращается. Не обращая внимания на обиженно пискнувшего Йохима, ставит передо мной чашку и уходит. - За что она меня ненавидит? - удивляется мой друг. - Да ладно тебе, - я отхлебываю горячий кофе, неожиданно ароматный и вкусный. Кто бы мог подумать, обычно в поездах подают такое пойло... - Забей и не вешай хобота. Мы же на праздник едем. - А в больницу пойдем? - уныло спрашивает Йохим. Я вздыхаю и придвигаюсь ближе к нему. - Ну, дружок, ты понимаешь, - объясняю терпеливо, - больные детишки не могут пойти на праздник. А им тоже хочется. Это ведь несправедливо, как ты думаешь? Больше всего на свете я не люблю несправедливость, и Йохим это знает. Но сегодня он не в духе, упирается, канючит. Три дня назад мы выступали в отделении детской онкологии, и под конец нам обоим стало так плохо, что даже круглые очки Йохима помутнели от слез. Потому что видеть вымученные улыбки пациентов было страшнее, чем идти с завязанными глазами по минному полю. - Я морально устал, - ноет мой друг. - Почему мы не можем просто поработать для себя? Зачем эта благотворительность? - Ну, хватит, - я прекрасно понимаю Йохима, но не собираюсь идти у него на поводу. - Что б я больше не слышал от тебя это слово! И вообще... не смей меня учить. Сыт по горло, - сердито выговариваю я. - Тебе - только деньги зарабатывать. Йохим сидит, понурившись, он ничего плохого не хотел, но я уже распалился. Все меня поучают, кому не лень: мол, умный парень, молодой, здоровый, и руки золотые, а мается дурью. Надо о карьере думать в твоем возрасте, говорят, бросай свое фиглярство, сколько можно. А я... а что я? Виновато опускаю глаза, киваю и - делаю по-своему. - Не обижайся, - мне вдруг становится жалко Йохима. Он-то тут при чем? - Скоро возьмусь за ум. Ну совсем-совсем скоро. Вот только... - я не договариваю и отворачиваюсь. Прислоняюсь лбом к холодному стеклу, за которым начинает тонко розоветь осеннее небо. - Осяду когда-нибудь. Остепенюсь. Обзаведусь серьезной работой, женой и детишками. - Да кому ты нужен, - укоризненно скрипит Йохим. - Ты же перекати-поле, мотаешься туда-сюда. Бродяга, вот ты кто, - он прижигает меня этим словом, точно каленым железом. Но мне не больно. Разве что совсем чуть-чуть. - Никогда ты не осядешь! Ты влюблен в эти проклятые поезда. Я знаю, что он прав, и подавленно молчу. Поезд слегка потряхивает на стрелках, из окна наплывают и уносятся вдаль запоздалые огни. - Все, хватит, достал! - петушится Йохим. - С тобой разговаривать, что об стенку головой колотиться. Буду спать. Я помогаю ему выбраться из кресла и улечься на нижней полке, а сам возвращаюсь на свое место, снимаю микрофон и кладу на стол, рядом с пустой чашкой. Крепкий кофе отогнал сон. Смотрю на протекающие мимо, окутанные легким бирюзовым туманом пейзажи... аккуратные домики с красными крышами, пустынные платформы и лепные здания вокзалов, сады, буро-желтые поля, промышленные постройки, закопченные, страшные, с пустыми глазницами выбитых окон. Вглядываюсь в собственное отражение в стекле. «У тебя грустные глаза, Зденек», - вспоминаю слова проводницы, не этой толстухи, а другой, молоденькой и симпатичной, с задорными детскими косичками и смешно вздернутым носиком в россыпи золотых веснушек. Мы разговорились с ней пять дней назад, по дороге в Гамбург. Проводница представилась Милой. - У тебя грустные глаза, Зденек. - Неправда, - возразил я. - Вовсе нет. Я очень веселый человек. Она сидела напротив меня, печально и как-то по-взрослому помешивая ложечкой остывающий кофе. Йохим после нескольких тщетных попыток привлечь ее внимание присмирел и забился в угол. - Знаешь, - сказал я, - моя бабушка говорила, что увидеть себя едущим в поезде - к счастью. А моя бабушка знала толк в снах. Никогда не ошибалась. Так что вот... моя жизнь — это сплошной сон о счастье. - Мне тоже каждую ночь снятся поезда, - отозвалась Мила. - А счастья-то нет. - Как же нет? - удивился я и тут же, изловчившись, вытянул из ее нагрудного кармана гирлянду разноцветных косынок. - Вот оно. Счастье — это когда душа разноцветная, - и, пропустив косынки через кулак, свернул в цветок. - Цветик-семицветик. Исполнит любое твое желание. На, спрячь обратно в сердце, - видя ее распахнувшиеся от изумления глаза, извинился. - Я раньше подрабатывал фокусником. Два года назад, еще до Йохима. - А сейчас? - спросила Мила. - Гастролируешь? - Ну, да. За городские праздники неплохо платят. То есть, не то чтобы хорошо, но мне хватает. А еще ходим по садикам, школам, всяким утренникам... пару раз выступали в театре. Ты не смотри, что Йохим такой тихий, - прошептал я, наклоняясь к ней через стол. - Скромничает. На самом деле он много чего умеет. Вот, - протянул свою визитку. - Позвони, если захочешь. Нас можно пригласить на детский день рождения. - У меня нет детей, - ответила Мила, вставая. - Ладно, Зденек, пока, мне работать надо. - Будут, - проскрипел Йохим со своего места, - двенадцать мальчиков и одна девочка. Ты назовешь ее Диной. - Ох ты, Боже мой! - всплеснула руками проводница и выскочила из купе. «Может быть, еще позвонит?» - раздумываю. Вряд ли. Хотя, кто знает. Сорвет последний лепесток с цветика-семицветика, а желаний-то еще много. Тогда и вспомнит про волшебника, и позвонит. Если не потеряла мою визитку. Небо посветлело, поезд несется сквозь яркое сентябрьское утро. Солнце стекает по окну каплями апельсинового желе, такими аппетитными, что хочется слизнуть их со стекла. А я все жду, когда же, наконец, закончится этот долгий сон с поездами и начнется что-то настоящее. В Саарбрюккен прибываем в пять часов вечера, праздник только начинается. Идем по вокзалу, вернее, Йохим едет на своей коляске, а я шагаю сзади, отстав на пять шагов, и тихо говорю в микрофон: «Добрый день, господа! Приветствую! Очень рад». Йохим раскланивается со встречными, снимает шляпу и громко кряхтит: «Добрый день, господа! Приветствую...» Люди, вытаращив глаза, смотрят на механического слона, который разговаривает и жестикулирует, как человек, и на их лицах расцветают улыбки.